Анатолий Ливри - Встреча c Анатолием Ливри

А.Л. Взорвусь ли я сам в том самом смысле, который описываю, я, конечно, не знаю.

Д.Ф. А может, все твои тексты направлены как раз на то, чтобы никогда не взорваться, отвести от себя опасность подобного взрыва (справиться с помощью текста со страхом подобной судьбы)? Или превратить взрыв в менее опасную метаморфозу, например, в сверхчеловека-долгожителя? Или здесь вообще нет ничего личного (чистое исследование)?

А.Л. Я это делаю прежде всего как поэт. Я пишу стихи, поэмы, вот и всё. Ницше говорил, что наивысшая проза, это когда она доходит до грани поэзии, но не переходит в неё. Возможно, ты увидишь в моем последнем романе, который лежит теперь у тебя в рюкзаке, как это конкретно происходит.

Как я занимаюсь этим? Как выглядит мой ежедневный труд исполнения очистительных обрядов (очищения от человека)? Я никогда не преподаю в университете утром. Мои утра только для меня. И каждое утро я пишу. И такой «тренировкой» можно довести себя до особой контролируемой экстатической ежеутренней жизни. Так некоторые делают зарядку. Каждое утро это происходит, с определенного момента до завтрака. Я обнаружил такой способ творчества у Эсхила, у Софокла. Они переживали это именно так, и это им абсолютно не мешало вести их политическую жизнь, ведь человек – животное политическое. Каждое утро я общаюсь с Богом. И всё, потом, после определенного момента я перехожу в другую, более обычную жизнь. Это не шизофрения, не что-то надуманное, наоборот, нечто совершенно нормальное – всё доселе созданное на планете произведено не троглодитами-«диалектиками», а такими как я.

Д.Ф. Что ж, это интересно и очень здорово.

А.Л. Но, с точки зрения современного полиса, это выглядит как некая слабость, зная о которой, любой может обвинить тебя в чем угодно, вплоть до психопатологии.

Д.Ф. Ну, да, - Ливри ведь по утрам разговаривает с богом. Что же от него ожидать?

А.Л. Поэтому, если бы чуть раньше, год назад, ты спросил бы меня об этом, я бы тебе не ответил. А теперь я говорю это свободнее и как профессор университета в Ницце, куда меня пригласили именно как носителя определенных идей, которые я там преподаю. Кому не нравится, могут меня не слушать, потому что я делаю из своих слушателей и студентов то, что я хочу. И когда сегодня профессора Берлинского Университета и МГУ пишут предисловие к моей книге, то они начинают преподавать уже меня, но не как автора моей книги, а как поэта и прозаика. То же самое происходит и в Берлине. Я уже внутри системы. А я при этом не скрываю, что хочу их систему просто-напросто взорвать изнутри. И в моем случае это уже воспринимается не как терроризм, а как нечто вполне нормальное.

Уничтожить эту двух-с-половиной-тысячелетнюю сократическую модель «науки», это бесконечное высиживание геммороидов, таким способом будет быстрее и легче.

Д.Ф. Идея понятна, мне будет очень интересно узнавать, что у тебя с этим получается. Расскажи про свой последний роман. Что это за потребность?

А.Л. Я его писал несколько лет, и продолжаю работать над ним ежедневно. Сейчас идет уже последняя шлифовка. Я пишу всегда рукой, не пользуюсь всеми этими машинами, не могу. Сначала пишу синей ручкой, потом корректирую красной ручкой, потом зеленой, то есть идет многократная корректура самого себя. Поэтому это настоящий манускрипт, в прямом смысле этого слова, и настоящее артистическое действие, в котором я пытаюсь участвовать как можно меньше.

Отвечая на твой вопрос: я пытаюсь делать это так, как Ницше писал свой первый труд, бессознательно. Чем меньше сознание включается в этот процесс, тем произведение совершеннее. Всегда потом видишь слабость мест, написанных с продумыванием (а ведь это иногда неизбежно).

Д.Ф. Да, это точно так. Получив такой опыт, можно всегда легко увидеть это в чужих текстах. Думаю, что, например, у того же Набокова можно найти много таких продуманных мест, от которых его тексты неизбежно теряют силу. Хочу, кстати, выразить тебе благодарность за твоё точное высвечивание «ницшеанской претензии» Набокова, это в твоей книге показано очень здорово. И хотя Набоков, на мой взгляд, не лучший пример «ницшеанца», всё же это достаточно удачный пример, на котором тебе удалось хорошо выразить и всеобщее современное «недоницшеанство». Чувствуется и надеюсь, что с Набоковым ты теперь закончил.

А.Л. Да, с Набоковым покончено, хотя по инерции я еще продолжаю свои работы на эту тему, которые сейчас делаю для берлинскогоWalterdeGruyter.

Д.Ф. А ты понял, что «Ницше» это уникальный метод, с помощью которого можно исследовать, измерять и ранжировать любой текст? Что чем более автор приближается к главным ницшевским темам, тем более он интересен?

А.Л. Да, вполне.

Д.Ф. А насколько ты сам претендуешь оказаться среди тех, кто разговаривает через века?

А.Л. Посмотрим. В любом случае такие вопросы находят свой ответ через 300-400 лет после смерти автора. Это относится не только к поэтам, скульпторам, мыслителям, но и к любому историческому событию. Сегодня, например, заниматься анализом последствий второй мировой войны, дело бессмысленное – даже комичное, как если бы Гераклит Эфесский принялся вразумлять скопище аристофановских женщин. Её смысл проступит только через несколько веков, когда сгинут все её страсти. Также будет и с каждым творцом.

Д.Ф. Небольшой блиц. Греческие фразы даны у тебя в книге без перевода. Специально? Как шифр для определенной публики?

А.Л. Да.

Д.Ф. Ты с такой неожиданной любовью отзываешься о дилетантах в науке. Ты сам мог бы назвать себя дилетантом?

А.Л. Да. Гадко быть профессионалом в той области знаний, которой я занимаюсь. Никогда мне не встречалось столько бездарей и самодовольных гусынь, как среди этой публики.

Д.Ф. В твоей книге уже значительно уменьшилась рефлексия к так называемому тобой чандаловеку. Тенденция хорошая, хотя есть еще целые страницы, на которых всё еще происходит анализ «последнего человека». Насколько ты сам осознаешь или планируешь избавление своего творчества от такой рефлексии, ведь если ты хочешь говорить через века, в твоих текстах не должно остаться места осколкам человека?

А.Л. Да, вопрос очень важный и интересный. Тут палка о двух концах. Ведь некоторые моменты чандоловеков, будучи высвеченными, могут пробуждать столь необходимое к ним отвращение в тех, кто еще хоть чем-то чреват. Это делает и Заратустра, который говорит, что «вы не понимаете сверхчеловека, так я вас оскорблю, я буду говорить вам о последнем человеке». И Заратустра говорит о последнем человеке на многих страницах. И мне кажется, что эта оплеуха многим людям, будущим, тем кто чреват великим –необходима. Это же делает и Свифт в своем «Путешествии Гулливера». Я очень рано, в четыре года, начал читать, и это было первое произведение, которое меня шокировало, - с тех пор я стал навсегда отличать йеху от нормальных людей. В четыре года мальчик еще ничего такого не понимает, но это чувство отвращения отталкивало меня от тех процессов, которые затягивают йеху или недочеловеков в их недочеловеческое состояние. Это очень важно почувствовать и описать, особенно на определенной стадии развития. Как у Маяковского: ребенку очень важно пораньше понять, что такое хорошо, и что такое плохо.

Д.Ф. Хороший ответ. В заключительной части воей книги ты начинаешь вдруг много говорить о современной политике. Среди затрагиваемых тобой вопросов выделяется тема еврейства. Анатолий Ливри – еврей?

А.Л. Я именно сейчас разрабатываю вопрос отступничества, отхода от собственной расы. Когда человек рождается в определенной общине, он как бы обязан продолжать её традиции. Но существует необходимость отхода от того, к чему тебя предрасполагает, как говорили еще во времена Ницше, «голос крови». Только так возможно что-то по-настоящему сделать, создать. Да, у меня есть еврейские предки, но я считаю момент отступничества чрезвычайно важным. Я считаю, что нет никакой душевной храбрости в том, например, чтобы гугенот умер за протестантского бога. Мне кажется, что наибольшая храбрость в том, чтобы человеческое создание с еврейскими корнями смогло воспринять арийское Божество как Божество, за которое можно умереть. Это будет для еврея тотальным отступничеством. И только так можно что-то создать – выбрав своего бога самому.

Д.Ф. Интересно. Однако мой вопрос был задан так как раз потому, что в твоем тексте, наоборот, прослеживается приверженность еврейству. Ты провозглашаешь, проповедуешь, пророчествуешь вещи, которые являются очень важными и даже святыми для всякого еврея. Восстановление царства Израиля, храма Давида. Этот геополитический экскурс с акцентуацией на «еврейском вопросе» очень контрастирует с основным содержанием книги, посвященным физиологии сверхчеловека. Отступничеством там и не пахнет, там присутствуют идеи радикального сионизма.

А.Л. Нет, я там пишу совершенно о другом, и, наверное, не столь прямо. Меня воспитала и всему обучила Франция. Но я даже не француз, а галл в древне-римском смысле. Я считаю, и именно об этом идет речь в заключительной части моей книги, что, прежде всего, должна возродиться Франция. Я пишу о том, что Франция способна возродиться исключительно тем, что признает, заявит, что всё, что произошло с 1789 года, это ложь. Это должно быть примерно то же, что произошло в России, когда Ельцин попросил прощения за убийство царской семьи и прочие преступления большевиков. Именно во Франции нужно изъять весь этот 200-летний пласт «восстания рабов».