Коллектив авторов - Газетная война. Отклики на берлинские радиопередачи П. Г. Вудхауза
Тем временем на другом конце земли, в Вашингтоне, доктор Ганс Томсен добавил свой камешек в эту сложную мозаику. Он написал сенатору Барбору и уверил его, что пленник фюрера «чувствует себя вполне хорошо». Так тихо и незаметно готовилась арена для звездного выступления Вудхауза — самая позорная арена в мире, арена предателей. К концу июня нынешнего года Геббельс был готов. Готов был и Пелем Вудхауз. Он созрел, он рад был услужить, и, когда ему предложили свободу в стране, где убили всякую свободу, он тотчас согласился. И возведя его на высокую гору, показал ему доктор Геббельс все царства вселенной и сказал ему: «Дам тебе власть над всеми сими царствами, если ты поклонишься Фюреру».
И Пелем Вудхауз пал на колени.
Возможно, вы слышали голос этого человека, говорящего с вами из своего роскошного номера на третьем этаже отеля «Адлон», — голос, который раздается с истерзанного войной континента, пересекает Атлантику и доносится до вас, до все еще мирной Америки. Возможно, вы даже готовы простить старика, связавшего свою судьбу с самой страшной тиранией, которую только знало человечество.
Но мы, у кого перед глазами стоит Дюнкерк, — мы никогда не простим и никогда не забудем.
Пятьдесят тысяч моих соотечественников находятся в немецком рабстве. Они с оружием в руках встретили врага на северных равнинах Франции, чтобы их товарищи успели переправиться в Англию. Они прошли сквозь огонь и сталь, сквозь настоящий ад ради того, чтобы демократическая Англия уцелела. Сколько из них ночует сегодня в отеле «Адлон»?
Сколько из них плавает в лодках по славным озерам в пригороде Берлина, как это делал на днях Вудхауз?
Колючая проволока — вот их подушка.
Они страдают, но не сдаются.
Они мучаются, но не продаются.
Возможно, вы готовы сочувствовать всякому, кто столкнулся с чудовищной нацистской машиной репрессии. Я понимаю вас. Но когда стоит выбор между изменой родине и ужасами гестапо, ответ возможен только один.
Нацистские тюрьмы полны людей, которые, не задумываясь, сделали этот выбор. Они потеряли всё; многие — даже саму жизнь. Но у них осталось то, чего Вудхаузу никогда уже не вернуть, чего никогда не купишь за тридцать сребреников.
<…>
Пелема Вудхауза хорошо знают в Соединенных Штатах. Он был вместе с вами в Нью-Йорке, когда мы в прошлой войне укрощали другого фюрера, по имени кайзер Вильгельм, который тоже собирался утопить весь мир в крови.
ВЫ обогатили Вудхауза.
ВЫ прославили его.
Сотни тысяч американских долларов текли в его карманы. Две тысячи долларов в неделю получал этот шут.
Но он был слишком проворен для вас, слишком хитер. Когда Федеральная налоговая служба собралась потребовать от него сущую безделицу — сто двадцать пять тысяч долларов невыплаченных налогов, — то обнаружила, что шутника и след простыл.
Может быть, вам интересно услышать продолжение этой истории? Оно произошло на той самой вилле в Ле-Туке. Ему позвонили из налоговой службы и сказали, что он должен Соединенным Штатам свыше ста тысяч долларов.
— Сто тысяч, разве? — беспечно ответил Вудхауз. — А я думал, гораздо больше. Во всяком случае, раньше было так.
Вудхауз, наверное, вспомнил о своей повести, которую написал в 1928 году. Она называлась «Даровые деньги».
Прежде чем закончить выступление, я бы хотел обратиться к самому мистеру Вудхаузу в его номере с видом на Унтер-ден-Линден.
Мистер Вудхауз! Вы сказали на днях, что «не способны ни на какие воинственные чувства».
Вы помните Далвич, мистер Вудхауз? Разумеется, помните. Это пригород Лондона, где вы учились. Я был там как-то вечером не так давно, мистер Вудхауз, и стал свидетелем того, что могло бы вас заинтересовать, раз вы так невозмутимо и спокойно рассуждаете об этой войне.
Стояла тихая и спокойная ночь, пока вдруг тысячи фунтов взрывчатки не врезались в землю на скорости семисот миль в час и не разорвали тишину на тысячу воющих осколков.
Затем все снова стихло. Рядом со мной, под пятью — пятнадцатью — пятьюдесятью тоннами обломков лежали люди. Большинство из них — мертвые. Некоторые — живые. Некоторые — умирающие. Ваши соотечественники, мистер Вудхауз. Было тихо. Ужасающе тихо. Казалось, должны были начаться шум и суета, но вместо этого — могильная тишина. Принялась за работу спасательная команда; крикнули, чтобы никто не разговаривал. Все молчали. Мы прислушивались, и я с ужасом понял, что мы ждем криков боли и предсмертных мук из-под давящей груды камней, которая еще недавно была домами. Ждем криков людей, попавших в западню, в человеческую ловушку, в чудовищную клетку зла и боли, которую доставили из Германии. Сделано в Германии! Эти слова мы помним с детства, мы видели их на наших игрушках. Я был свидетелем чего-то невыразимо дикого, непередаваемо жестокого. Жаль, что вас не было рядом, мистер Вудхауз, вас, с вашей непредвзятостью, вашей рассудительностью и вашими знаменитыми шуточками.
Спокойной ночи, Америка!
Спокойной ночи и ВАМ, мистер Пелем… Гренвил… Вудхауз.
Примечания
1
Многими годами позже английский журналист Ричард Асборн написал Вудхаузу, что встретил его слова о сыне, которые цитирует Милн, в «Псмите в Сити». «Вы раскрыли мне загадку, которую сам я все эти годы так и не мог разгадать, — ответил Вудхауз. — Те мои слова, которые он упоминал, казались знакомыми, но я был уверен, что ни в одной беседе ничего подобного не говорил. Вероятно, он вычитал их в ‘Псмите’… Странный он человек, Милн. Есть в нем особая завистливая жилка, которая не проявляется в его произведениях. Мне нравится, как он пишет, но его самого я не очень люблю».
Об отношении Вудхауза к Милну говорят и такие слова из его письма Денису Макейлу (27 ноября 1945 года):
«Не знаю, связано ли это с моим ангельским характером, но моя личная неприязнь к писателю никогда не отражается на моем мнении о его произведениях. Никто, например, не возликовал бы сильнее меня, если бы Алан Александр Милн споткнулся о развязавшийся шнурок и сломал свою проклятую шею — однако я с постоянным удовольствием перечитываю его ранние вещи и продолжаю считать его ‘Дорогу на Дувр’ лучшей комедией, написанной на английском языке».
