Галина Воронская - Галина Александровна Воронская - Воспоминания
На Колыме я получила несколько писем от Елены Дмитриевны, они были краткими, деловыми, доброжелательными.
Когда встал вопрос о партийной реабилитации отца, мне пришлось еще раз обратиться к А.И. Микояну и Елене Дмитриевне. Партийный инструктор, разбиравший дело отца, был настроен весьма мрачно и в разговоре больше всего акцентировал „ошибки“ отца. Парадоксально, но партинструктор совершенно не интересовался литературной деятельностью отца. А. Г. Дементьев (председатель комиссии по литературному наследию) предложил написать для КПК нечто вроде очерка о литературной деятельности отца. Партинструктор ответил: „не надо“.
Отец был посмертно восстановлен в партии со стажем с 1904 года, что я приписываю исключительно вмешательству Елены Дмитриевны и А.И. Микояна.
Летом 1957 года, после двадцатилетнего отсутствия, я вновь приехала в Москву. Через несколько дней я позвонила Елене Дмитриевне, попросила разрешения зайти к ней и поблагодарить ее лично.
Во время нашего телефонного разговора один из первых вопросов ее был:
— Есть ли вам где ночевать?
Предложила свою квартиру. Я жила в отдельной комнате у друзей мужа, в ночлеге не нуждалась, но вопрос Елены Дмитриевны и ее предложение меня просто потрясли. Почти никто из моих старых друзей детства не поинтересовался, где я живу, устроена ли я.
Ясным июньским утром я отправилась с большим букетом цветов в Дом правительства на улице Серафимовича, где жила Елена Дмитриевна и где в 37-м году, до ареста отца, жила наша семья. Меня смущала предстоящая встреча, а больше всего букет цветов, я не знала, как отнесется к нему Елена Дмитриевна.
Дверь мне открыла она сама. Передо мной стояла очень старенькая, высокая, несколько согнутая худощавая женщина в очках, с длинным, иссеченным морщинами лицом, с белоснежной головой.
В небольшом кабинете с балконом, выходящим на двор, уставленном старой мебелью, книжными шкафами, висело два портрета Сталина.
За цветы Елена Дмитриевна меня поблагодарила и сказала, что очень любит их. В эти дни у нее жила только что вернувшаяся из ссылки первая жена Зиновьева, Равич. Елена Дмитриевна собиралась устраивать ее в дом для престарелых, но Равич скоропостижно умерла, тут же, в квартире, и пришлось Елене Дмитриевне вместо жилья хлопотать о ее похоронах.
Осенью 1960 года (я уже жила постоянно в Москве) старшая дочь Уткеса, Дина Давидовна, ссылаясь на занятость, заручившись предварительно согласием Елены Дмитриевны, предложила мне помогать отвечать ей на письма. Писем приходило огромное количество со всех концов Советского Союза. Адреса нередко бывали самые фантастические, а иногда просто писали: Москва. Стасовой. На наиболее важные и сложные письма, а также на письма друзей, отвечала сама Елена Дмитриевна вместе с секретарем А.П. Волковым, остальные же раздавались ее товарищам и знакомым по 15–20 штук на неделю. Письма были самые разнообразные: с просьбой помочь с квартирой, с пенсией, таких было большинство, но были, например, и такие: муж просил воздействовать на жену, которая его „угнетает“. Очень много было писем из лагерей. К этому времени осужденные в 36 — 39-м годах по 58-й статье были уже реабилитированы, и Елене Дмитриевне писали уголовники или осужденные по бытовым статьям. Изредка встречались письма осужденных за сотрудничество с немцами во время войны. Конечно, были и другие письма: от друзей, связанные с вопросами истории партии, часто обращались авторы за справкой или советом, пишущие книги о революции, о подполье и т. д.
В газете „Советская Россия“ была опубликована статья о том, как Елена Дмитриевна помогла освободиться из лагеря двум „заблудшим“ парням. После этого хлынул большой поток писем от заключенных. Некоторые надеялись добиться если не свободы, то сокращения срока, другие просто были рады возможности переписки, ведь каждое письмо с воли так дорого в лагере.
В письмах часто бывали вложены фото детей, копии приговоров. Обычно заявление и копия приговора с короткой запиской от Елены Дмитриевны с просьбой разобраться отправлялось в соответствующие инстанции (Верховный Суд СССР, РСФСР и т. д.). Очень редко выражала Елена Дмитриевна свое более близкое отношение к делу; бывали приписки: „мне кажется, что можно верить автору письма“ и т. д. Отказывалась она хлопотать по делам об особо тяжелых преступлениях: изнасилованиях, преднамеренных убийствах. На каждое письмо она обязательно отвечала.
Помню, попало мне как-то письмо от человека, осужденного за крупное хищение, человек приговор не оспаривал, считая только, что с него взяли лишние 100 рублей (в старом исчислении) за адвоката. Признаюсь, я нашла, что вмешательство Елены Дмитриевны здесь совсем не обязательно, о чем ей и сказала.
Елена Дмитриевна возмутилась:
— То есть как это не надо мне вмешиваться? Человек ко мне обращается. Вы понимаете, что вы говорите? Не ответить на письмо!
Письмо просителя было направлено в московскую адвокатуру.
Я любила смотреть, как работает Елена Дмитриевна. Она обычно сидела на диване у небольшого столика, на нем в навсегда установленном порядке лежали карандаши, ручки, бумага, конверты, стояла ваза с цветами. Елена Дмитриевна — сама сосредоточенность, внимание, ни лишних слов, ни лишних жестов.
В период моей работы над письмами, я мало общалась с Еленой Дмитриевной. Приду раз в неделю, отдам письма, заберу новые и уйду. Изредка давала мне Елена Дмитриевна прорецензировать книгу, присланную автором. Обращалась она тогда ко мне сухо официально: „товарищ Воронская“. Постепенно писем стало меньше, и как-то случилось мне несколько раз подменить заболевших или уехавших товарищей, читавших газеты. А потом я перешла в постоянные „чтецы“.
Елена Дмитриевна перенесла операцию на глазах и видела очень плохо, читать она не могла. У каждого чтеца был свой день, один в неделю. „Мой день“ сначала был в пятницу, а потом в понедельник. Читали мы „Известия“ и „Правду“, причем Елена Дмитриевна отдавала предпочтение „Известиям“. Читали всю газету подряд (особенно „Известия“), только последние годы Елена Дмитриевна все чаще и чаще говорила:
— Что-то скучная статья, не будем ее читать.
Или просто объявляла:
— Я очень устала, на сегодня довольно. Давайте лучше поиграем в карты.
Читать газету надлежало быстро, „без выражения“, но, не дай бог, сделать не то ударение в слове, Елена Дмитриевна обязательно поправит, а иной раз и возмутится.
Первое время, помню, она часто говорила:
— А не могли бы вы читать побыстрее?
Я старалась читать быстрее, уже не имея возможности следить за смыслом. Меня всегда удивлял широкий круг интересов Елены Дмитриевны. В первую очередь ее интересовали, конечно, политические новости, зарубежные и отечественные, вопросы советского строительства, профсоюзные дела, искусство, особенно музыка, последние технические и научные достижения, за всем она следила с напряженным вниманием, нередко прерывала чтение возгласом:
— Как это интересно!
И не читали мы только о кино („Я его не могу смотреть, поэтому судить не в состоянии“), раздел спорта и стихи. Про стихи она как-то сказала:
— Что-то я их плохо понимаю, особенно современные!
Если кто-нибудь звонил во время чтения по телефону, Елена Дмитриевна, обычно разговаривала предельно кратко, а то просто объявляла:
— Я не могу сейчас с вами разговаривать. Я работаю: мне читают газету. Позвоните позднее.
К вопросам истории партии у нее было исключительное отношение: это было самое святое. Однажды я перепутала какой-то съезд партии, Елена Дмитриевна долго возмущалась:
— Ну, как это можно перепутать съезд партии! Просто не представляю, как вы могли!
Е.Я. Зорина-Волгина, работавшая с Еленой Дмитриевной в Петрограде, рассказывала. Она пришла к Стасовой с просьбой о чем-то похлопотать. Елена Дмитриевна пообещала ей, а пока рекомендовала читать историю партии. Зорина-Волгина ответила, что читать сейчас не может, она живет в малюсенькой комнате, вместе с семьей дочери, там повернуться негде.
— Ничего, ничего, — возразила Елена Дмитриевна, — читать историю партии можно в любой обстановке.
Кстати, Елена Дмитриевна очень сердилась, когда Ленинград называли Петроградом, она поправляла:
— Не Петроград, а Петербург. У нас была петербургская организация большевиков, а не петроградская.
Иногда Елена Дмитриевна была очень раздражительной, нервной и с ней было трудно. Не так встала, не так села, не так ответила, порой я уходила с тяжелым чувством. Нелегко было выносить эти мелочные придирки. Но иногда она была очень радушна, добросердечна, благожелательна. Придешь к ней, лежит она в спальне на кровати (в последние годы все чаще и чаще), горит на тумбочке лампа, накрытая шелковым платком, вся квартира погружена в темноту. Я читаю газеты, в такие минуты возникало какое-то большое понимание друг друга. Она часто прерывала чтение, чтобы рассказать о прошлом, вспомнить какой-нибудь эпизод.
