Лариса Васильева - Кремлевские жены
— Вот те на! — воскликнет внимательный читатель. — Лампадки, это что же, под иконами?
Да, под ними. Елизавета Васильевна была набожна, а терпимая по натуре Надя ей не мешала.
«Надя обдавала меня, — продолжает Ариадна, вспоминая события 1890 года, — ласковым сиянием, долго держала мои руки в своих руках, улыбалась с конфузливой нежностью. Но за всем этим я чувствовала другую Надю. Она уже прокладывала путь к тому, что вскоре станет смыслом, целью и, как это ни странно звучит для моей скромной Нади, роскошью её жизни.
Начиналось это с вечерних курсов для рабочих за заставой. Надя глухим монотонным голосом рассказывала мне, как важно пробудить в рабочих классовое сознание. Добрые голубые глаза светились… Я радовалась за нее и понимала, какое это счастье найти поглощающую цель».
При встречах с Ариадной Надя, краснея, как бы вскользь, не называя имени, говорила подруге «об одном товарище», много значащем в ее жизни. И Ариадна, разумеется, спустя много лет, даже не сможет предположить, что он — не Ленин.
Это был другой.
В 1890 году — до встречи с Лениным остается четыре года — Надежда знакомится в революционном кружке со студентом-технологом Классоном. И начинает посещать его марксистский кружок.
Им интересно вдвоем читать, спорить. Изучать «Капитал». Единомыслие часто ведет к объятиям. Но мы не будем считать первые поцелуи Крупской. Они настолько же возможны, учитывая молодость и нетерпение плоти, насколько невозможны, учитывая нравственное воспитание девушки и официально известную ее склонность к возвышенным, а не к низменным чувствам.
Осенью 1890 года Крупская бросает престижные женские Бестужевские курсы, где поначалу хотела искать свой путь в образовании.
Этот поступок кажется нелогичным: такая способная девушка может совместить и курсы, и кружок. Однако то общество и те идеи, которые предлагает ей Классон, требуют посвятить всю себя. Тут Крупская и теряет голову, смело идя навстречу новому, неизведанному, опасному…
Или, напротив, — обретает голову на плечах?
Посещает кружок Классона. Просиживает в публичной библиотеке, пользуясь читательским билетом Классона.
Если последнее — интимная подробность, попробуйте, читатель, воспользоваться ею для собственных выводов.
«Капитал» переведен на русский, а вот «Анти-Дюринг» Энгельса — нет. Крупской необходимо прочесть и эту книгу. Она начинает изучать немецкий. Очень быстро справляется с чужим языком. Классон и его окружение поражены: вот это способности!
«Марксизм, — напишет она много позднее, — дал мне величайшее счастье, какого только может желать человек: знание — куда надо идти, спокойную уверенность в конечном исходе дела, с которым связала жизнь».
Однако «конечный исход дела» представляется далекой, как звезда, мечтой. Исполнением ее займутся будущие поколения. А чем же заниматься сегодня, сейчас, сию минуту?
В вечерней школе для рабочих Крупская находит себе активное дело: просвещать рабочий класс. Она раскрывается как талантливый педагог, актерствует, сочетает просвещение с пропагандой.
«Рассказывала что-то про Индию и жизнь индусов. Затем неожиданно перешла к нашей жизни», — вспоминал один из ее учеников, рабочий Жуков.
Здесь, в школе, вспомнила она свою историю со Львом Толстым. Принесла одному рабочему почитать «Войну и мир». Он вернул на следующий день со словами: «Чепуха какая-то. Длинно. Это на диване, развалясь, читать. Нам это не подходит».
Умная, открытая, увлекающаяся и увлекающая идеями, розовощекая, с длинной русой косой, молодая учительница нравится грубоватому рабочему люду. Ее наперебой провожают после уроков по ночным улицам Петербурга. Надежда и сама не замечает, как получается, что провожатым чаще всего бывает Иван Васильевич Бабушкин.
Высокий, статный, усатый. От него исходит жгучий жар молодости, здоровья. У Надежды начинает кружиться голова, когда рабочий Бабушкин берет ее под руку в темных местах улиц, чтобы не упала. Она чувствует, она слышит даже, как колотится его сердце. Желая соответствовать революционному идеалу любви, Крупская намерена не придавать значения мимолетным ощущениям. Это всего лишь слепая страсть. Настоящая марксистка должна уметь справляться с нею.
Монахи и монашки умерщвляют плоть в постах, молитвах, служении Богу.
Надежда Крупская делала это с помощью книг Маркса и Энгельса, с головой уходя в преподавательскую работу, в занятия социал-демократических кружков.
«Синий чулок» все определеннее начинал проступать в ней. Сильно способствовал этому нарастающий атеизм Крупской. Он пугал мать, Елизавету Васильевну. Она говорила Ариадне: «Вы, как и моя Надя, в церковь не ходите?.. Ходили бы в церковь почаще да молились бы о ниспослании благодати, а то все мудрствуете».
Надежда не спорила с матерью. Они мирно сосуществовали. Мать взяла на себя все хлопоты по хозяйству, видя, что ее революционерка бесталанна как хозяйка: за что ни возьмется. — все падает из рук.
Наступил февраль 1894 года. В этом месяце Надежде Крупской исполнялось двадцать пять лет. «Синий чулок» и старая дева закономерно, логично сливались воедино. Елизавета Васильевна теряла всякую надежду на замужество своей Надежды. А тут еще время от времени стали арестовывать друзей и подруг ее дочери. Как бы саму дочь не взяли.
Конечно, Елизавета Васильевна согласна, в их рассуждениях много справедливого, но кто же им позволит осуществлять свои идеи? Смешно! Как они не понимают, на что замахиваются? Разве такое сломишь?
Елизавета Васильевна хоть и боялась за Надю, но характер ее хорошо знала — запрещать ничего нельзя. Бесполезно.
— Может, в тех революционных кружках, — рассуждала, наверное, про себя Елизавета Васильевна, — и встретит Надя свою судьбу. Вон там сколько мужчин. Образованных. И даже приличных. Из хороших семей. Пусть ходит. Встретит, поженятся, дети пойдут — не до революции будет. Надя любит детей. Она уж одним ребенком не обойдется…
Неужели нет? Неужели в этой дурацкой революционной борьбе одиноко пройдет вся Надина жизнь?!
Кто знает о ночных материнских мыслях? Можно только догадываться.
Возраст любви
Петербургские февральские морозы, бывает, сопровождаются малиновым солнцем, поворачивающимся на весну.
Надвигалась масленица. Все эти прелести природы и жизни мало интересовали Надежду Крупскую. Она работала в вечерней школе и штудировала марксизм. Среди книг и брошюр (Надежда их буквально проглатывала) попалась тетрадка. Готова была отложить в сторону, заранее зная: это марксист Герман Красин обсуждает вопрос о рынке, ставя его в тесную связь с марксизмом.
(Сегодня в России, спустя сто лет, всяк живой тоже обсуждает вопрос о рынке, пытаясь ставить его вне связи с марксизмом. Когда же мы, Господи, найдем решение? — Л.В.)
Машинально открыла тетрадку и заметила, что все поля испещрены пометками. Почерк четкий. Вчиталась.
Крупскую поразили необычность, смелость, категорически уверенный тон и язвительность читателя, писавшего на полях.
«Кто это?» — подумала она.
Среди знакомых марксистов не было ни одного, способного так глобально мыслить. Классон? Непохоже.
В тот же день, идя на занятия в рабочую школу, Крупская встретила Классона на улице. Случайно. Он спросил, придут ли они сегодня с ее подругой, Зиной Невзоровой, к нему «на блины». Под предлогом масленицы кружок Классона устраивал марксистский диспут. Сказала, что не знает, спросит подругу Зину, придет ли она. Идти не хотелось. Она уже изжила этот кружок, а зря тратить время — не в ее характере.
Классон пожал плечами: будет интересно, придет один «приезжий волжанин», очень странный тип. Разделал под орех Германа Красина с его взглядами.
«Не тот ли? — подумала она, мгновенно вспомнив пометки на полях тетрадки Красина. И они с Зинаидой пришли «на блины».
«Собралось много народу, — вспоминала Крупская. — Речь шла о революционных путях. Как идти? Кто-то сказал, что очень важна работа в комитете грамотности. И тут раздался сухой, злой смех «приезжего волжанина».
Никогда потом Крупская не слыхала у него такого смеха.
«Кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не мешаем», — сказал он и стал крушить проповеди «малых дел».
Я сидела в соседней комнате с Коробко и слушала разговор через открытую дверь. Подошел Классон и, взволнованный, пощипывая бородку, сказал: «Ведь это черт знает, что он говорит».
«Что же, — ответил Коробко, — он прав: какие мы революционеры».
Он был как гром среди ясного неба.
Он был как молния в ночи.
Он был как удар колокола.
Он был…
Увидев и услышав его, Крупская мгновенно поняла, что «революция близка и возможна».
