Живой Журнал. Публикации 2009 - Владимир Сергеевич Березин
Дело в том, что Воронежский университет был основан русской профессурой Тартусского университета. Эстония стала независимой, профессора подались в Россию, и написала прошение Ленину. И вот я оказался первым человеком, который удосужился её прочитать. А там поверх обращения профессуры о каких-то копеечный суммах было написано рукою Ленина "В ассигнованиях отказать". Я начал трепаться об этом и вскоре бумагу сняли.
Но вернёмся к экзамену. Меня начали спрашивать, сколько было монастырей первого класса, второго класса, третьего (чего ни в каких учебниках не было), а я всё это отвечал, говорил, с точностью до полушки, сколько отпускалось денег каким-то заштатным монастырям. После этого меня перестали спрашивать совершенно, а потом единственного за всю историю университета рекомендовали в аспирантуру с заочного отделения.
Дальше всё шло более или менее нормально. Я работал в совершенно анекдотичном институте — по историям, которые там происходили и по количеству доносов, которые там писали в ЦК КПСС и КГБ. Этот институт назывался ВНИИДАД. Тогда за меня взялась тёща, и я попал в этот институт. Меня взяли туда из-за одного крупного чиновника, влюблённого в мою тёщу, очень красивую женщину. Там опять были какие-то доносы, причём писали почему-то в ЦК КПСС, и, чтобы от меня избавиться, меня выпихнули в очную аспирантуру. Где я и написал диссертацию, которой до сих пор не стыжусь. Я горжусь собственной концепцией опричнины как военно-монашеского ордена на библейских началах.
Затем я отовсюду ушёл. Это был 1985 год, и первый роман был уже написан. Я уже жил репетиторством.
Первый роман "След в след" появился в "Урале", август 1991, второй — "Репетиции" в "Неве". Я, как и многие другие, никогда не писал из расчёта того, что меня будут печатать, а печатать меня начала та эпоха, в которой литература существует без читателя. Я совершенно трезво и спокойно это знаю.
Я мог переправить рукописи на Запад, но ведь там тоже нет читателя.
Это обстоятельство — трагедия для тех людей, которые собирались жить с читателем. Для меня — нет. Я — не норма, в этом мире. Прежде меня читало только пять самых близких друзей, теперь — всё-таки больше.
— Теперь вопрос о стиле. Я считаю, что существует (среди прочих) два подхода к письму — пересказывание своего внутреннего сюжета, философской идеи, и подход иной — связывание одних слов с другими. Когда я читаю эти романы, то вижу мало метафор. Сюжет, во многом спорный, во многом интересный, а метафор почти нет.
— Мне на этот вопрос совсем просто ответить. Стиля нету. Не было и нету. Пишется так, чтобы писалось. Есть образ мира, который я хочу записать, и пишешь так, чтобы переместить его на бумагу. Единственный начаток стиля — это некоторый академизм. Фраза просто цепляет фразу. Я даже не могу сказать как я представляю окончательный вариант — первый роман я вообще писал со слуха. Я ходил, проговаривал фразу, а потом записывал.
И все эти фразы абсолютно своеобразны.
Все говорят, что у меня очень мало диалогов, или даже вовсе нет. Это действительно так, мне они представляются вещью пустой. Мне именно мои диалоги представляются неинтересными, для меня более интересны судьбы людей. Ведь в России никто не прожил жизнь так, как хотел, и Судьбы. Их описание для меня более важно. Когда великая княжна кончает жизнь проституткой или уборщицей — никаких метафор не надо.
Меня, кстати, всегда восхищали люди в России, которые занимались собиранием коллекций. Люди, которые собирают антиквариат, должны быть уверены в стабильности. У меня такого ощущения прочности жизни никогда не было и не будет. Одни из первых, кто пошёл под нож, ведь были собиратели-краеведы. Ни одному государству в мире не придёт в голову бороться с краеведами.
Твой жизненный опыт настолько отличим от моего, что нет ни одного шанса, что мы напишем одинаково — мы фантастически разные. Я очень рано понял такой простой закон прозы: нужно писать очень определённо, и ты пишешь определённо, а всеми это неизвестно почему воспринимается глубоко и непоправимо по-разному. Это очень странно, и есть только в прозе, и мне не хочется лезть ни в какие другие жанры, хотя я с уважением отношусь к тем работам, которые делал по истории.
— Это касается и эссеистики, скажем?..
— Да, хотя та проза, которую я пишу, вполне эссеистическая сама по себе… Но нет, пожалуй, что нет. Напротив — у каждого есть своя жизнь, и каждый делает из неё свои выводы, в жизни есть вся эта проза.
Мне кажется, что проза максимально соразмерна жизни, её сложности. История ведь очень часто превращается в то, что немцы доказывают, что они были правы в первой мировой войне; русские — что они; англичане — что они, ну и так далее. Они всё более и более углубленно это доказывают, находят всё новые и новые доводы и источники. Но проза, в отличие от всего этого гораздо более соразмерна течению человеческой жизни, где оценки меняются гораздо чаще. Я очень уважаю поэзию, которая кажется мне самым ярким явлением, музыку я просто люблю.
— Бесхозные мысли всё-таки бывают.
— До прозы я занимался именно внутренней, так сказать, "лежачей" эссеистикой — мне было лень встать, лень прерывать движение мысли. Мысль сечется, когда ты записываешь. Лучше не вставать. Я говорю об этом совершенно честно — это была моя огромная проблема.
Я тогда писал стихи, но больше этим заниматься не буду, хотя у меня был цикл стихотворений, который потом вошел в роман "До и вовремя". Но что-то уже утрачено, прошло время. В самый мощный" год я писал пять-семь стихотворений. Однако потом разом всё кончилось, и я понял, что это кончилось.
— Я тоже имел схожий опыт со стихами. Ведь отличие стихов в том, что образы важнее сюжета. Литва, чужая земля — я жил тогда у друга, в маленьком городке Пабраде, восточнее Вильнюса. В этом городке я и сидел, писал стихи и прозу, похожую на стихи… Это земля и страна, которую любишь безответно, вымороченный мир, который существуют в памяти. Поэтому и пошли стихи. Мне нужно было выразить это чувство любви и одновременно чувство расставания.
— У меня было такое место
