Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин
Второй пункт, который можно вывести из рассуждения Вяземского, также любопытен – и говорит о глубокой проницательности князя. На конец октября 1836 года ситуация такова, что публично, в печати опровергать Чаадаева невозможно – ибо опровержение будет выглядеть как выражение поддержки власти в ее безумном преследовании автора «Философического письма»; опровергатель выступит доносчиком. Известно, что люди приличные и по разным причинам не согласные с некоторыми положениями «Письма» готовили полемические выпады (к примеру, Баратынский думал об этом), но по этой причине оставили свое мнение при себе. Издатель Надеждин хотел продолжить публикацию «Философического письма» двумя своими статьями, но журнал, как мы знаем, закрыли; а некто[43] написал и даже опубликовал в «Московском наблюдателе» «Несколько слов о философическом письме (напечатанном в 15-й книжке “Телескопа”). Письмо к г-же Н.», но цензура выдрала страницы с этим сочинением из уже отпечатанных томов журнала. Сложно себе представить, что Чаадаев не предполагал такой ситуации, из чего можно сделать такой вывод: он никаких печатных откликов и не хотел. Не забудем, Чаадаев был исключительно монологичен и нарциссистичен, спорить в печати не собирался, он просто хотел спровоцировать общество – в более широком смысле, не «светское общество» – на рефлексию. И предоставил ему темы и слова для этой рефлексии. Более того, Чаадаев даже попытался сымитировать разные точки зрения, чтобы хотя бы на первых порах заполнить эту пустоту – пока ее не зальет высочайше одобренная брага официозного патриотизма. Безумец Чаадаев сделал все, чтобы не пустить в это пространство «бешеных безумцев», поливающих грязью христианнейшую Европу и ее культурные достижения. Ради этого он придумывает реально существующих персонажей – Киреевского, сочиняющего письмо Бенкендорфу, Михаила Орлова, пишущего письмо ему самому, Чаадаеву, а также Мишеля Хрипуновского из Ардатовского уезда, анонимного автора французского журнала “L’Univers” и даже неизвестного проповедника Царя Небесного, который взывает к «людям русским, православным». Он действительно населяет пустоту персонажными авторами, явно предпочитая их реальным людям с их мнениями. Чаадаев людей не очень любил, они мешали ему держать все под контролем, оттого он выдумал других людей, похожих на существующих – примерно как драматург придумывает похожих на жизнь персонажей. Все же он был денди, а не общественный деятель.
Отсюда и намеренные недоразумения с французским языком. Как мы уже говорили, тот факт, что проповедь, поучение, адресованное русской публике, было опубликовано в переводе на русский, стал одной из важных деталей чаадаевского замысла. У самого́ Чаадаева были сложные отношения с родным языком даже для той эпохи в истории России, которую обычно, применительно к высшей части дворянского сословия и чиновничества считают двуязычной. Нельзя сказать, что Чаадаев скверно владел русским, отнюдь, те его письма, что сочинены на нем, не имеют акцента, как у многих современников. Они даже не столь галльски сухи и грамматически рациональны, как ранние прозаические опыты Пушкина. Тем не менее Чаадаев предпочитает писать на французском даже в тех случаях, когда это прямо вредит ему.
В 1833 году наш герой хлопочет об устройстве на службу – тут сказались и его скука с хандрой, и расстроенные денежные дела. Чаадаев пишет Николаю Первому – отправив предварительно письмо Бенкендорфу, где предлагает себя в качестве ценного дипломатического работника, могущего «пристально следить за движением умов в Германии». Сложно сказать, насколько сам Чаадаев верил в то, что писал, да и вообще рассчитывал ли он на успех. Как мы знаем, выйдя в отставку в качестве капитана гвардии, не дождавшись до представления к следующему чину, он не мог ожидать, что его поместят на какую-то высокую должность, тем более что у него не было ни намека на опыт госслужбы. Кажется, именно поэтому он придумывает себе деятельность, соответствующую одному из его настоящих талантов, – внимательно читать и составлять о мнение о прочитанном. Казалось бы, наивно, но Николай нуждался на самом деле в людях, которые могли бы излагать ему, что происходит за границами империи – и особенно про европейских мнения о России. Так же он нуждался в перьях, готовых на европейских языках, прежде всего французском, опровергать «неправильные» чужие мнения о России. Как известно, на этом поприще время от времени подвизались и Тютчев, и Вяземский – ведь здесь нужны были лишь те, кто известен в Европе, вхож в светские и литературные круги, чье мнение имеет вес. Чаадаев принадлежал к таковым – точнее, мог бы принадлежать. Поэтому его запрос на дипломатическую должность не был совсем уж вздорным и ребяческим. И, конечно, если ты предлагаешь себя в качестве наилучшего кандидата для мониторинга общественного мнения за границей, ты должен хорошо знать заграничные языки. Вот Чаадаев и пишет Бенкендорфу на французском, хотя, конечно, здесь есть еще одна причина, и о ней чуть позже.
Бенкендорф доложил царю, и тот согласился принять Чаадаева на службу, но по финансовому ведомству. Любопытно, что за несколько лет до этого похожая история случилась с Вяземским: тот – после адресованного императору мужественного послания под названием «Записка о князе Вяземском, им самим составленная» – попросился на службу, куда и был определен… чиновником по особым поручениям при министерстве финансов. В записных книжках князь ворчит, мол, эта власть намеренно определяет людей служить в тех областях госдеятельности, в которой они ровным счетом ничего не понимают и – в лучшем случае – совершенно бесполезны. Впрочем, Вяземский виду не подавал и служил финансистом, дослужившись до поста вице-директора Департамента внешней торговли, управляющего Главным заемным банком и члена совета при министре финансов. Вряд ли кто-то мог поверить, что этот гордый и упрямый аристократ, человек вольный и особый, к тому же в молодости «прокипятивший на картах» гигантское состояние, будет способен на такую карьеру. Как знать, быть может, и Чаадаев мог стать вице-директором какого-нибудь департамента, но он вовремя отказался. И написал еще два письма – одно царю, второе Бенкендорфу с просьбой передать первое послание адресату. В письме Бенкендорфу и разворачивается интересующий нас общественно-политический лингвистический сюжет.
Чаадаев пишет: «Я пишу Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился». Звучит, как обычно у Чаадаева, на грани преувеличенного почтения по отношению к власти и издевки. Мол, писал на чужом языке и стыдился. Так почему же не написал на своем? Причин тому две, отмечает Чаадаев. Первая – в том, что русским он владеет недостаточно, чтобы «выразить Государю чувство, полное убеждения». Вторая причина – что образование в России несовершенно, так что люди, подобные автору письма, родной язык знают недостаточно. Сам Чаадаев – «живой
