Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2004)
Однажды Фатей Яковлевич пригласил меня в научную экспедицию Академии наук — на машине проехаться вдоль Волги, охватив несколько районов, что и было сделано. Осматривали плотины, насколько сильно подтоплены прибрежные города и как изменилась в связи с этим экология этих мест. К тому же он был блестящим оратором, и на его публичные выступления по вопросам экологии мы всегда рвались. И вот просмотр его фильма.
Потом Лена добавила, что после этого мы должны будем встретиться с Солоухиным и что его сегодня собираются исключить из партии. Много за ним числилось “грехов”, много было написано такого, в том числе и афганские страницы, что не устраивало партийное руководство Союза. Его вызвали “на ковер”, спросили: ваши ли труды?.. Он сказал в ответ: “От своих работ не отказываюсь”. И вот грозят исключением из партии.
После просмотра фильма вышли вместе. Был зимний тихий вечер, шел снежок, но я чувствовал себя плохо, заболевал гриппом, как всегда в это время года, и поэтому собрался идти домой и лечь в постель.
С большим и тяжелым портфелем подошел Владимир Алексеевич. Мы все бросились к нему с вопросами: ну как, выгнали наконец из партии или нет?
“Да нет, — последовал ответ писателя, — оставили в рядах”.
У Леонова
В марте 1994 года Леониду Максимовичу Леонову в числе первых была присуждена Международная премия Фонда Святого Всехвального апостола Андрея Первозванного, президентом которого является А. В. Мельник. Торжества вручения проходили в Николаевском зале Белорусского вокзала. От Леонида Леонова представительствовал Вл. Алексеевич, он и говорил ответное благодарственное слово во время церемонии вручения. Речь его лилась спокойно, с достоинством и с характерным оканьем, и вдруг слышим с удивлением — его не было видно за множеством приглашенных, — как он ровным, спокойным голосом кому-то говорит: “Отойди, не мешай!” Оказалось, что это было сказано Вл. Десятникову, близкому ему человеку, но который стал слишком проявлять активность, подсказывать и поправлять его во время церемониальной речи.
Затем мы за одним столом — Владимир Алексеевич и Вл. Десятников, известный актер, любимый герой нашей юности Олег Стриженов с дамой и я.
Владимир Алексеевич был весел, постоянно произносил тосты, обращаясь к кому-нибудь из нас. Настроение легкое, праздничное. Олег Стриженов сказал мне во время нашего разговора, что хотел стать художником и сейчас любит рисовать, так что в душе так и остался преданным изобразительному искусству человеком. Я с удовольствием рассматривал его великолепное, крупно вылепленное, благородное лицо, и не давала покоя мне мысль, что так по-настоящему и не дали ему развернуться — слишком русский типаж, а это не поощрялось руководством.
Его дама по мере поднятия рюмок стала настороженно посматривать на него, видно, опасаясь, как бы наш великий актер не перебрал лишнего.
После окончания ужина, когда все в бодро-усталом, но приподнятом настроении стали расходиться, я предложил Владимиру Алексеевичу вместе поехать к нашему классику и лично вручить Леонову диплом о награждении премией, знаком Св. апостола Андрея Первозванного “За веру и верность” и иконку. Затем посидеть у него, тем более что он ждал нас, заранее предупрежденный.
Владимир Алексеевич стал вначале отказываться, говоря, что ему сейчас очень удобно добраться до дачи в Переделкино, где он жил. Сел на поезд и доехал до места, а от Леонова как он будет добираться? Нет, в следующий раз как-нибудь. Тут его взгляд упал на нераспечатанную бутылку “Посольской водки”, случайно оставшейся на столе. “А вот, кстати, и водка осталась. Я, пожалуй, возьму ее с собой. Приеду к себе, пропущу еще одну рюмку и спать”. При этих словах он взял ее и попытался положить в довольно объемистый портфель, но там ей места не нашлось, все было забито какими-то бумагами. Тогда он с большим трудом втиснул бутыль во внутренний карман пиджака. Мне пришлось снова ему сказать, что жаль, Леонид Максимович был бы очень рад нас видеть, и надо бы оказать ему честь своим посещением, все-таки старый человек.
Наш писатель задумался и сказал: вот если бы была машина, чтобы добраться до Леонова, тогда можно было бы поехать к нему.
В это время среди уходящих из зала я заметил А. Голицина, он тоже ждал меня и направился в нашу сторону. Мы поздоровались, так как виделись только издалека, сидели за разными столиками, и я тут же спросил его: не за рулем ли? Он сказал, что без машины, она в ремонте.
Выручил нас президент Фонда Андрея Первозванного — Алексей Владимирович Мельник, сказав, что машина есть. “А куда надо ехать? К Леонову? С удовольствием!” Когда выходили из зала, Владимир Алексеевич замешкался, и стеклянная дверь ресторана наехала на него. В правой руке он держал портфель, бутыль была в левом внутреннем кармане. Инстинктивно он прикрыл ее рукой, чтобы она не разбилась, забыв о лице! Оно оказалось незащищенным, и стеклянная дверь несильно, но твердо ударила его по лицу.
После небольшой процедуры над умывальником в туалете мы снова отправились в путь. Вспомнилось почему-то, что никакое благое деяние не бывает без искушения. Эта небольшая неприятность не помешала нам провести остаток вечера у нашего мэтра Леонида Максимовича Леонова.
Разговор смутно помню. Говорил больше Владимир Алексеевич, веско и убедительно, и всё о России и о том, что ждет ее впереди в связи с реформами. Леонид Максимович кивал головой в знак согласия со сказанным.
Необычно теплый вечер, проведенный в кругу таких разных по характеру и темпераменту писателей, оставил неизгладимое впечатление у присутствующих. Вл. Десятников, А. В. Мельник с женой Ольгой Николаевной и супруги Черкашины. Он-то и отснял тот вечер на кинокамеру.
Неплохо было бы посмотреть еще раз эти кадры и окунуться в тот теплый мартовский вечер, перед началом поста 1994 года.
Последняя ягода
Сейчас на дворе осень. Пушкинская пора. Приехал в деревню, живу один в доме, наслаждаюсь тишиной. Все дачники разъехались, остались редкие жители да те, кто не успел собрать урожай на своих участках. Заканчиваю свои записки о Владимире Алексеевиче.
Идет дождь, но на улице тепло.
Время от времени выхожу из дома, подхожу к разросшимся в саду деревьям терновника и выбираю ягоды помягче и покрупнее. Мне нравится их вкус. К тому же знаю, что Владимиру Алексеевичу тоже нравился терпкий вкус ягод терновника, и каждый раз, когда я срываю очередную, вспоминаю его, рано все же ушедшего от нас писателя, с нерастраченным до конца талантом. Сколько бы еще он мог сказать — но... Льются теплые капли дождя на зеленые еще листья терновника, не смывая сизо-голубого налета с ягод.
Это здесь, а там, в Алепино, а оно неподалеку от нас, как я уже сказал, всего-то верстах в двадцати-тридцати, под таким же дождем на заросшем уютном деревенском кладбище, над обрывом реки, под высокой сосной, в кругу своих близких родственников и друзей, рядом с могилой деда, нашел свое вечное упокоение замечательный русский писатель Владимир Алексеевич Солоухин.
Владимир БОНДАРЕНКО • Опалённый взгляд Алексея Прасолова (Наш современник N7 2004)
Владимир Бондаренко
ОПАЛЁННЫЙ ВЗГЛЯД
АЛЕКСЕЯ ПРАСОЛОВА
Он, как никто другой, лучше Заболоцкого, лучше Вознесенского мог по-настоящему оживлять, одухотворять индустриальный пейзаж.
И не ищи ты бесполезно
У гор спокойные черты:
В трагическом изломе — бездна.
Восторг неистовый — хребты.
Здесь нет случайностей нелепых:
С тобою выйдя на откос,
Увижу грандиозный слепок
Того, что в нас не улеглось.
Впрочем, он и сам многие годы рос в нём, в этом индустриальном пейзаже, как бы изнутри него, скорее временами был не частью человеческого общества, а частью переделочного материала земной материи. По крайней мере, это была какая-то новая реальность:
Дикарский камень люди рушат,
Ведут стальные колеи.
Гора открыла людям душу
И жизни прожитой слои....
Дымись, разрытая гора.
Как мертвый гнев —
Изломы камня.
А люди — в поисках добра —
До сердца добрались руками.
Когда ж затихнет суета,
Остынут выбранные недра,
Огромной пастью пустота
Завоет, втягивая ветры.
И кто в ночи сюда придет,
Услышит: голос твой — не злоба.
Был час рожденья. Вырван плод,
И ноет темная утроба.
Здесь уже какая-то индустриальная мистика, сакральная пляска дикарей после крушения сильного противника. И уважение поверженной горы, и некий остаточный страх перед нею, и радость от рожденного плода...
Путь Сергея Есенина или Николая Рубцова был изначально для него отрезан тюремными сроками. В лагере, то в одном, то в другом — его абсолютной реальностью становилась жизнь индустриального рабочего. Кирпич был ему роднее дерева:
