Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2004)
Еще мой товарищ добавил, что хоронить его будут в Алепино, на его родине, в селе, в котором он родился и вырос и где провел лучшие детские и юношеские годы своей жизни, о чем часто вспоминал в своих рассказах и повестях и куда часто любил наведываться. Там похоронены его родные и близкие, в том числе и мать, Степанида Ивановна, о смерти которой он писал, а рукопись его повести “Похороны Степаниды Ивановны” ходила по рукам в свое время и издана была всего лишь несколько лет назад, в 1989 году, в сборнике “Смех за левым плечом”.
Неизданные рукописи
Мы знали понаслышке, что есть у него неизданные рукописи, но читали их немногие из знакомых, и однажды я спросил у него: Владимир Алексеевич, нельзя ли почитать эти ваши повести, о которых я наслышан от моих друзей, которые имели счастье их прочесть и с восторгом отзывались о них, подробно рассказывая их содержание? Солоухин охотно мне их дал, наказав при этом, на всякий случай, чтобы никому читать не давал и прочитал только сам, то есть один. В это время, зимой 1988 года, я был руководителем группы российских художников-графиков в Доме творчества “Челюскинская”, и, как бы согласившись с писателем внешне, тем не менее хотел художникам-единомышленникам, собранным со всех концов нашей необъятной тогда еще России, сделать подарок — дать им почитать, поделиться радостью, зная, что всё это будет им интересно. Но самостоятельно я такого решения принять не мог, не посоветовавшись с кем-нибудь из друзей Владимира Алексеевича, к примеру с семьей Чавчавадзе, близкими писателю людьми. Его жена Лена, которой я поведал свои сомнения и пожелания, сразу же решительно сказала: конечно, давай читать, и всё тут, не стесняясь, что он всё прячет эти вещи в стол и боится. Написано-то для всех нас, особенно для тех, кто по-настоящему любит и ценит его творчество и его слово.
С радостью пустил я рукопись машинописного текста по рукам благодарных художников, которые мгновенно проглотили их.
Когда возвращал ему обратно, Владимир Алексеевич спросил: ну как, прочитал? — Да, огромное спасибо. — Никому не давал читать? — Да нет, — сказал я, — и сам прочитал, и группа вся прочитала, все в восторге.
Солоухин в ответ даже крякнул, но без гнева, а, как мне показалось, с удовольствием, и ничего больше по этому поводу не сказал. Мне стало понятно, что он был даже рад тому, что я не сдержал своего обещания. Ему самому хотелось, чтобы его рукописи читали, но сила инерции и внутренние тормоза сдерживали его. А какому писателю хочется, чтобы его слово залеживалось в пыльных ящиках письменного стола, как в темнице, и не звучало? В Слове заложен целый мир, и мир раскрывается Словом. Оно должно звучать и отзываться в наших сердцах, воздействовать на нашу душу…
Панихида
Отпевали писателя в храме Христа Спасителя, отпевали торжественно, по-царски. Он долгое время был председателем общественного комитета по восстановлению храма.
На панихиде присутствовал Св. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, который, отдавая дань писателю, сказал, что Владимир Алексеевич был первым, кто обратил внимание общественности к своим историческим корням. Меня поразило, что он не сказал, допустим, “одним из первых”, а именно “первым”, помянув добрым словом и “Письма из Русского музея”, и “Черные доски”, и другие его произведения.
Среди присутствующих на панихиде был А. И. Солженицын, он стоял в полуметре от меня, так вот, после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает прежде всего себя, дай Бог если не так, если ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды. Меня это сильно смутило — уходить, когда в присутствии Патриарха продолжали еще отпевать писателя, с которым он, Александр Исаевич, был хорошо знаком...
Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая покупки, два писателя, уединившись, беседовали между собой и отмечали праздник Благовещенья, отведав испеченных к этому дню жаворонков. Владимир Алексеевич любил об этом вспоминать и часто потом рассказывал.
Так вот, Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. “Он видит только небо и себя”, — сказал о нем после его ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник.
Венок сонетов
В связи с пятидесятилетием писателя в 1974 году мне как художнику предложили сделать его книгу “Венок сонетов”, которая впоследствии вышла несколькими тиражами и которую Владимир Алексеевич очень любил. Часто тогда, выступая перед своими почитателями и слушателями то в Доме литераторов, то на телевидении, в руках он держал именно её, эту книжечку с моими гравюрами.
В венке 15 сонетов. Каждая последняя строка сонета является началом следующего сонета — его первой строкой, и так далее. Последний, 15-й сонет, состоит из этих 15 строчек. Сложно выстроенная форма венка сонетов плюс содержание да образный строй языка произведения, где за каждой строчкой раскрывается мир, — все это создать очень непросто.
Как сказал Владимир Алексеевич, надо сначала сделать как бы абрис молнии, а потом вписать ее туда. Так вот, в “Венке сонетов” есть такие строки:
Любой цветок сорви среди поляны —
Тончайшего искусства образец,
Не допустил ваятеля резец
Ни одного малейшего изъяна.
Как сказал знакомый батюшка, о. Алексей Злобин, которому я подарил эту книжечку, когда она только вышла: “Это же о Боге идет речь”. Именно так, что еще более может волновать русского человека, как не красота Божьего мира и Правда его ...
Тогда говорить о Боге и тем более писать о Нем было запрещено дедами нынешних реформаторов, “и имя им легион”, во главе с Е. Ярославским. Но русский язык настолько духовен, гибок и богат, что и без обозначения христианских атрибутов можно было говорить о сокровенном, запрятанном в глубине души, которое впоследствии обозначилось в книге “Смех за левым плечом”, где писатель всё расставил на свои места. Какой ангел у нас находится за правым плечом, и кто хихикает и хохочет над нами, когда мы делаем недоброе, злое дело, за левым плечом. Кстати, любопытная деталь, еще раз говорящая о силе и образности русского языка. Оказывается, у французов нет слова “духовность, духовное”. У них под этим словом подразумевается: “хорошо” или “очень хорошо”, и всё.
В те времена, которые всячески сейчас поливают грязью и охаивают, именно тогда интерес к книжной графике, и в частности к гравюре как одному из видов изобразительного искусства, был высок.
Гравюра, книжное искусство процветали. На международных выставках именно наши художники-графики задавали тон и занимали первые места, в том числе и автор этих строк. И это было естественным, нормальным явлением, а имена художников, я не буду даже перечислять их, хорошо известны как у нас, так и за рубежом.
В том же году, в июле 1997 года, умер классик русской гравюры народный художник России Ф. Д. Константинов — “последний из могикан”, ученик В. Фаворского. И хоть бы слово где сказали, что ушел из жизни известный художник, что это огромная потеря для изобразительного искусства России и т. д. Ни словечка… А вот где-то в Америке примерно в то же время один гомик, или “голубой”, я путаюсь в названиях, уложил другого, кутюрье Джанни Версаче, так телевидение об этом трепалось день и ночь.
Владимир Алексеевич, как и Леонид Максимович Леонов, сами выбрали меня как художника своих книг, и именно за гравюру. В “Приговоре” В. А. пишет: “Пойду в издательство “Молодая гвардия”, закажу хорошему художнику оформить мою книгу”. Этим художником оказался автор этих строк.
Знакомство
Тогда-то мы с ним и познакомились. У меня появилась мастерская, и я только что в нее въехал. Всё еще было неухожено и неуютно, но это уже была мастерская, в которой я стал работать и в которой были созданы почти все мои основные работы.
Солоухин пришел не один, а с дамой, которая скромно села на диван, а я стал его рисовать. Владимир Алексеевич был в замшевом пиджаке, как-то неуклюже, деревянно сидевшем на его широких плечах.
Мы тогда увлекались открытым письмом Ивана Самолвина к А. И. Солженицыну. Во время рисования В. А. читал вслух это послание. С чем был не согласен — бурно выражал свое недовольство.
За разговорами и чтением время пролетело быстро и незаметно. Это была первая наша встреча. Когда он уходил, я его предупредил, что на лестничной площадке, а это на 5-м этаже, очень низкая притолока, чтобы он не ударился об нее случайно. “Ладно”, — сказал предупреждённый мной писатель и, спускаясь вниз, стукнулся, не сильно правда, об нее головой.
Это было время, когда мы впервые по-настоящему стали ходить в церковь и очень увлекались проповедями о. Всеволода Шпиллера, красивого высокого седобородого старца; говорили, что он до революции был офицером, что было вполне вероятно — чувствовались в нем осанка и стать. Он был настоятелем церкви Николы в Кузнецах. Часто по воскресным дням я ходил на службу, внимая его проповедям, дававшим мне столько в формировании моего мировоззрения, как, может быть, ничьи другие, да таковых было не так уж много. Конечно, были И. Н. Третьяков, Caшa Рогов, Михаил Антонов, и главное, о. Валериан Кречетов — низкий им поклон.
