Евгений Елизаров - Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)
В политической борьбе всегда кто-то обязан проигрывать. Но заметим, что даже кровавая расправа над английским королем Карлом I, над французским Людовиком XVI, да и над нашим Николаем II, не будет таким сокрушительным жизненным поражением, вернее сказать разгромом, катастрофой. Напротив, для них эшафот станет своеобразным пьедесталом; смертная казнь обратится в единственный и последний триумф, если угодно, в нравственную победу над своими взбунтовавшимися нациями этих ранее ничем не выдававшихся людей. Обыкновенные посредственности, благодаря именно этой неправосудной расправе, вернее, благодаря тому, с каким благородством и мужеством, если угодно, – с каким талантом они встретили смерть, они сумели возвыситься над обстоятельствами своей прежней жизни и стать некими знаковыми фигурами всей европейской истории.
Иоанну же – и это было столь же отчетливо видно – не суждено было сохраниться символом в благодарной памяти своего народа, внушающий ужас и отвращение жупел – вот чем должно было стать для поколений его страшное имя.
Звездный ли расклад, Бог, собственное ли мужество народа или все это вместе еще охранит Россию; она обнаружит в себе достаточно сил, чтобы с честью отразить вторжение хана, – и вдребезги разбитый враг еще будет искать спасения в позорном бегстве. В Крым вернутся лишь жалкие остатки вышедшего оттуда татарского воинства. Но все это как-то отдельно от Иоанна, все перемены, как по мановению какого-то волшебного жезла, случатся только после его бегства, вернее, впрочем, было бы сказать его самоустранения. И это будет только множить его унижение, ибо по всему выходило: Россия не просто отказывалась жертвовать собой ради его спасения, – она была готова наложить на себя руки, только чтобы избавиться, наконец, от него.
Разумеется, это было не так, и Карамзин во многом прав в своих оценках былой (давно уже утраченной) русской преданности верховной государственной власти и (так и не поколебленного никакими испытаниями) русского долготерпения. Но в решительную критическую минуту восприятие таких неуловимых материй, как умонастроение подвластного люда, способно не только к резкому обострению, но и к столь же резкой деформации. В общем, как бы то ни было, отныне что-то вдруг сломается в нем. Сведение кровавых счетов со своим неблагодарным народом еще будет продолжаться какое-то время, Россия еще будет корчиться на пыточной дыбе. Долее десятилетия будут вершиться неправые казни, но незаметно гинет куда-то прежнее вдохновение, завораживающая поколения историков сатанинская энергия и сатанинская же фантазия палача. Сравнительно с прежними мерками вяло текущий террор еще будет тлеть, как тлеет годами не поддающийся тушению подпочвенный торфяник, но уже не станет былого огня, того жуткого инфернального пламени, испепеляющие протуберанцы которого еще совсем недавно были способны внушать суеверный страх даже окрестным народам.
Согласно теории звездной эволюции со временем, после выгорания водорода в ее центральной области, расположенная на главной последовательности звезда становится красным гигантом, излучение которого уже нельзя сопоставить даже с таким заурядным светилом, как наше, тяготеющее к периферии Галактики, Солнце. Опалившая память долгой череды поколений, некогда ослепительная звезда Иоанна, после того, как выгорит вдруг его пламенная вера в свою собственную избранность, еще будет напоминать о себе, но отныне станет лишь кроваво красным подобием этих мрачных космических исполинов.
Любая стихия способна завораживать, в ее сокрушительной мощи, что обнаруживает присутствие в нашем мире каких-то высших сил, часто видится даже какая-то своя эстетика. Такова стихия огня, океанского шторма. Не исключение в этом ряду и стихия террора. Но здесь, кроме канонов не всем доступной надмирной гармонии часто различается и абрис какой-то трансцендентальной этики. Нет, нет – это не оговорка, не преувеличение, напомним: и французские якобинцы, и русские большевики видели в революционном терроре не только (и, может быть, даже не столько) острое социальное оружие, но и (сколько) некое высшее правящее всем ходом человеческой истории этическое начало. Террор в глазах ослепленных его действием революционеров представал в виде некоего грозного, но в то же время и прекрасного языческого божества; благоговейный ужас и красота – вот чувства, которые он вызывал у всех его идеологов. Здесь нет никакой аберрации нравственности; пусть это парадоксально, но все же именно так – то, что несет в себе уничтожение, действительно может быть прекрасным. Прекрасным настолько, что внезапная встреча с ним способна стать гибельной для человека. Это хорошо понимали и древние: ведь, согласно Писанию, даже в лицо Бога не было дано взглянуть никому, даже самым великим подвижникам и пророкам, ибо психика простого смертного не в состоянии выдержать столкновение с той высшей гармонией, которая воплощается в Нем. Впрочем, нужно честно признать: гармоническое начало различается в действии всех этих материй только тогда, когда что-то встает между нами, что-то надежно отделяет нас – достаточное ли расстояние, закопченное ли стекло, или то густое облако, в котором Господь являлся Моисею на горе Синай. Точно так же и нравственную составляющую любого террора можно разглядеть только через какую-то специфически окрашенную призму, да и то лишь с гарантирующей безопасность политической «дистанции».
Всему этому, разумеется, можно возражать и возражать, можно даже с негодованием отвергать только что сказанное. Но ведь и естественный отбор, ведущий к появлению новых, более совершенных форм жизни, в конечном счете, проявляет себя через отнюдь не добровольную смерть… Но ведь приветствуем же мы всякого рода «справедливые» войны… Но ведь освобождаем же от нравственного суда непримиримых друг к другу «остроконечников» и «тупоконечников» всех возможных цветов и исповеданий… Поэтому если оставить в стороне (конечно же спорную!) этическую оценку, можно заметить, что любое насилие над историей, – вершимое петровскими ли батогами, гильотиной ли Великой французской революции, террором Гражданской войны в России и сталинского периода, – и в самом деле часто содержит в себе творческое созидательное начало: новые формы общественного устройства, новые вероучения, новые культы и культуры,… наконец, новые нации – результат, как бы чудовищно это ни звучало сегодня, в частности и пролитой вчера крови.
Но теперь, когда погаснет пламя, горевшее в душе Иоанна, обнаружится, что ничего созидательного его репрессии так и не имели; гипноз его свирепой клокочущей энергии окажется неспособным заворожить, наверное, никого, и волей-неволей встанет так до сих пор и не решенный истекшими столетиями вопрос: во имя чего свершались все эти убийства?
Конечно же, цель не оправдывает средства, но как быть там, где и цели-то не было?…
На рубеже веков по существу рухнет русское государство. И вина в этом ляжет прежде всего на его безумную голову…
Есть мнение (Р.Ю.Виппер), что, умри Иоанн на тридцать шестом году своей жизни, он навсегда остался бы в русской истории окруженным славой великого завоевателя и реформатора. История, наверное, простила бы ему, как прощала многим их прегрешения, и его казни и все его пороки.
Переступив какую-то черту, он, кажется, и сам понял это, но было уже слишком поздно…
В его незадавшейся жизни будет еще многое. Будет оставляющая осадок какого-то стыда и омерзения казнь народного героя, недавно спасшего Россию от нашествия крымского хана, князя Михаила Ивановича Воротынского. Будет отвратительное не только по замыслу, но и по исполнению убийство двоюродного брата, Владимира Старицкого. Будет убийство своего собственного сына, Иоанна. Он еще будет глумиться над Россией, вознося над нею уже упомянутого здесь ничтожного татарского царевича…
Но будет и нечто такое, что может озадачить любого нашего современника, кто с молоком матери не впитывал в себя основы христианской веры. Это сегодня то, что должно было бы представать перед ним, способно быть квалифицировано как трагическое ощущение какой-то абсолютной безвыходности, некоего глухого жизненного тупика, из которого остается только один путь – в петлю. Но если попытаться взглянуть на вещи его глазами, изменится многое. Через призму его времени, его истовой пламенной веры проступит гораздо большее, чем просто жизненная неудача, – отчетливое осознание того, что в своей гордыне он пришел к прямо противоположному своей цели результату, и с чужими жизнями навсегда загубил свою бессмертную душу. А вот страшнее этого ничего уже нельзя было увидеть даже в самом кошмарном сне. Всю жизнь горевший страстью стать первым из первых, он и в самом деле, по заповеди Христовой, оказался последним, ибо и в тот час, когда из могил для последнего Суда над ними восстанут все мертвые и даже для самых страшных злодеев будет-таки изыскиваться возможность оправдания, для него, как может быть только для одного Иуды, так и не останется никакой надежды.
