Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин
Поначалу «Киреевский» расшаркивается перед генералом, совершенно с восточными церемониями, будто провинившийся паша перед визирем: «На мою долю выпало самое большое несчастье, какое может выпасть в монархии верноподданному и доброму гражданину, а именно – быть опозоренным в глазах своего государя». Дальше автор послания переходит к объяснениям – ему важно растолковать «правительству», что он на самом деле имел в виду и вообще кто он такой. Здесь текст становится исключительно интересным, ибо в нем Чаадаев, избегая риска выдать свое авторство, не уходит в религиозно-философские дебри, а пишет – насколько это возможно в данном случае – прямо на общественно-политические темы. Прежде всего он указывает, что принадлежит (Киреевский принадлежит, конечно, – Чаадаев был старше издателя «Европейца» на 12 лет) к «молодому поколению», некогда «мечтавшему о реформах в стране», то есть о «системах управления, подобных тем, какие мы находим в странах Европы». Более того, составитель «Записки графу Бенкендорфу» признается, что эти мечты объединяли его с теми, кто «преступными путями» пытался воплотить их в жизнь, устроив «ужасный бунт», – с декабристами. Именно здесь главная точка «объяснений» «Киреевского» – и именно здесь исходный пункт, тот нулевой уровень, откуда Чаадаев стал формировать новую повестку дня общественного мнения. Как мы уже говорили, старая повестка исчезла вместе с декабристами. И вот псевдо-Киреевский намечает новую.
Она несет в себе отпечаток старой и состоит из трех пунктов. «Серьезное и основательное классическое образование». «Освобождение наших крепостных». Наконец, «я желал бы для нашей страны, чтобы в ней проснулось религиозное чувство, чтобы религия вышла из того состояния летаргии, в которое она погружена в настоящее время». На первый взгляд немного рискованно, но ничего особенно подрывного. «Образование» власть поддерживала, но только определенного рода образование, нужное ей. Главное, что «Киреевский» не использует опасное слово «просвещение». Сюжет с освобождением крепостных был тогда очень актуален для Николая, так что здесь тоже все спокойно. Что касается «религии», то кто же будет против?
На самом деле главным пунктом был именно последний. «Записка» сочинена примерно через три года после «Философических писем», в которых прямо говорится о том, что главной причиной довольно печального состояния нынешней России и ничтожности ее истории является именно религия, то есть православие, отпавшее от универсального пути христианства, то есть католичества. Отсутствие мощного религиозного влияния, даже просто христианских основ жизни – вот главная беда страны и особенно общества (любопытно, что в «Письмах» Чаадаев не упоминает «правительство» вовсе). Соответственно, вывести религию из состояния летаргии – значит… непонятно, конечно, что на самом деле это значит то ли принять католицизм, то ли сблизиться с ним, то ли устроить реформу православия. Естественно, ничего подобного Киреевский не думал и у него были все причины недоумевать.
Далее «Киреевский» излагает «свои» взгляды на такие вещи, как «цивилизация», «разум», действительно пытаясь растолковать власти, что ничего плохого в «Девятнадцатом веке» зашифровано не было. Но даже здесь возникает – пусть очень осторожно и тонко – главная тема, точнее главный повод будущего «телескоповского скандала». Это рассуждения на тему «Россия и Европа». Здесь оно дается несколько в ином виде, с указанием на те преимущества, что дарует России ее нынешнее политическое устройство, и на те беды, причинами которых стала прискорбная европейская склонность к свободе, революциям и прочим неприятным вещам. Но Чаадаев ловко переводит разговор с этой темы на другую – «искать уроков» надо у «старой Европы», Европы христианской – именно поэтому направление умов в нашем XIX веке, изложенное, мол, в моей статье, вами столь жестоко раскритикованной, как раз и порицается. Конечно же, настоящий Киреевский ничего этого в виду не имел. Завершается «Записка» выражением надежды, что неприятное недоразумение будет как-то разрешено в пользу его, Киреевского: «Я не смею сомневаться в справедливости моего государя; я не могу поверить, что, если Он нашел в способе выражения моих мнений что-либо неприличное, заслуживающее наказания, Он и ныне может оставить тяготеть на мне удручающую тяжесть своего неблаговоления. Я думаю, напротив, что обнаружил бы неспособность оценить по достоинству великодушие Его Величества и благожелательное покровительство, которое Он оказывает литературе, если бы и ныне отказывал себе в надежде на то, что мне будет дано позволение вновь взяться за перо. А вас, генерал, прошу принять уверение в глубокой и искренней моей признательности за то, что вы благоволили с такой отменной добротою протянуть мне руку». На сегодняшний слух концовка звучит довольно издевательски, а по интонации напоминает финал рассказа Владимира Набокова «Адмиралтейская игла»: «Если так, то прошу Вас извинить меня, коллега Солнцев»[38].
Так зачем же все это было написано и распространено? Кажется, по двум причинам. Первая – так сказать, общая, как бы сейчас сказали, «рамочная». Одним из условий любой дискуссии, а уж тем более общественной является понимание. Вроде бы банальность, но иногда следует напоминать очевидное. Дело не в том, что все всех должны понимать, отнюдь, тогда и разговора быть не может, если все и так ясно. Дискуссия возникает, когда есть зазор – и зазор между позициями оппонентов, и зазор между интенцией, высказанным мнением и восприятием этого высказывания другой стороной. Собственно, настоящая дискуссия может начаться только тогда, когда зазоры эти имеются, но они не становятся пропастями – и, более того, стороны хотят их преодолеть, пусть даже за счет молодецкой атаки на чужие позиции. Дискуссии не бывает без общей почвы, без каких-то заранее определенных – пусть по умолчанию – правил, без принимаемого оппонентами тезауруса. Все это априори должно быть в наличии. Соответственно, – мы здесь возвращаемся к Чаадаеву – он от имени Киреевского пытается объяснить власти, что именно имелось в виду, причем не только в статье «Девятнадцатый век» или даже в журнале «Европеец», но и вообще, что имеется в виду в головах поколения, рожденного в самом начале века. Более того, Чаадаев как бы разворачивает картину того, что вообще имеется в виду и что должно иметься в виду в сегодняшнем разговоре по поводу России, ее перспектив, ее состояния, ее места в Европе и т. д. Собственно, он обрисовывает ту самую повестку, что отчасти связана с предыдущей (условно «декабристской»), но в то же время от нее отличается, ибо сделать вид, что катастрофы 14 декабря 1825 года не было, невозможно. Набросав примерный состав этой повестки, он предлагает ее власти. В этом была ошибка – и Чаадаев быстро это понял. «Правительство» в подобном процессе совершенно лишнее – и четыре года спустя первое «Философическое письмо» апеллирует исключительно к «даме» и к читателям «Телескопа».
Вторая причина сочинения и распространения «Записки графу Бенкендорфу», видимо, заключается в том, что Чаадаев осторожно пытается ввести новые темы в эту самую повестку – даже не темы пока, а
