Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2001)
Ярким воплощением николаевского наследия — триады “Православие, Самодержавие, Народность” на многие десятилетия стал воинский клич “За Веру, Царя и Отечество!”, доступный и близкий пониманию каждого русского человека. Вот уж поистине подлинный девиз освободительного движения в России, поднимавший армию и народ на защиту родных пределов от внешнего врага! В марте 1848 г., в разгар европейских революций, этот призыв прозвучал в манифесте Николая I (т. 1, с. 121), возвещавшем об угрозе нового похода мятежных сил Западной Европы против России. Память о 1812 г. была еще очень жива. Перед лицом внешней угрозы верховная власть твердо заявила о готовности отстаивать свободу страны вместе с народом, подчеркивая преемственную связь с прежними поколениями защитников Отечества и свою верность преданиям старой Руси: “По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших”.
В сборнике опубликована часть обширной переписки Николая Павловича с членами императорской фамилии, высшими сановниками, архиереями православной церкви и др. лицами (т. 1, с. 134—195).
Переписка Николая I с великим князем Константином Павловичем (сентябрь 1826 — январь 1827 гг.) открывает сведения о разногласиях между братьями по важным вопросам — таким, как порядок тогда уже состоявшегося суда над декабристами и расследование заговора в Царстве Польском. Николай убежден в правовой безупречности суда по делу декабристов, которым “мы у себя в России дали пример процедуры чуть-чуть не с участием представителей, показав этим самым перед всем миром, насколько наше дело было просто, ясно и священно”. Но Константин был далек от восторгов по адресу “петербургского суда”. Он ссылался на авторитетное для него общественное мнение “конституционных стран”, отказавших этому суду в “компетентности и правосудности” из-за закрытости заседаний и отсутствия “гласной защиты” обвиняемых. Константин пытался привить царствующему младшему брату некоторые европейские понятия: “В конституционных странах суды должны быть постоянные, а процесс публичным”. Но его наставления никак не повлияли на образ мыслей Николая I, склонного в борьбе с крамолой “действовать, насколько возможно, законно и, следовательно, не изобретать ничего, а руководствоваться примерами прошлого”. В сентябре 1826 г. царь известил брата о своем намерении назначить чрезвычайный, хотя и “почти некомпетентный” и не вполне законный, суд для арестованных заговорщиков-поляков, готовивших восстание в Царстве Польском — конституционном в ту пору государстве. Но Николай считал, что “нельзя колебаться в выборе формы, раз опасность настолько очевидна”. Взгляд Константина на дело польских заговорщиков заметно отличался от николаевского. Великий князь требовал неукоснительного соблюдения законных форм. Обвиняемые нашли в его лице заступника, заявившего монарху, что участники заговора с их “планами” (вернуть краю независимость. — В. В. ), “как они ни виновны и ни преступны, уже в своем положении всегда найдут извинение в глазах мыслящих людей всех веков”. Николай I уступил брату в деле устройства польского процесса, обещая “строго держаться в этом случае требований закона”. До восстания 1830 г. и бегства Константина Павловича из Польши оставалось менее четырех лет...
В публикуемом письме Николая I великому князю Михаилу Павловичу от 3(15) февраля 1837 г. находим важные суждения царя об истории конфликта и дуэли А. С. Пушкина с Дантесом. Николай Павлович выступил в роли беспристрастного судьи. Оправдывая участие Дантеса в дуэли как следствие “дерзкого письма” поэта посланнику Геккерену и сожалея, что Пушкин “не вытерпел”, он назвал главным виновником случившейся трагедии Геккерена, который “точно вел себя как гнусная каналья”, “сводничал Дантесу”. О личном отношении Николая I к Пушкину и его трагической гибели более обстоятельно писала дочь императора — великая княгиня Ольга Николаевна: “Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием (...) Папа был совершенно убит и с ним вместе вся Россия, оттого, что смерть Пушкина была всеобщим русским горем. Папа послал умирающему собственноручные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях (...) Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, как только горение мятущейся души” (т. 2, с. 167).
Среди документов, относящихся к истории Крымской войны, большое значение для изучения внешнеполитических задач России в начале 50-х гг. XIX в. имеет письмо Николая I канцлеру К. В. Нессельроде в ноябре 1853 г. (т. 1, с. 125—126). Письмо доказывает, что в тот момент государь, наконец, решил отказаться от беспримерных альтруистических начал внешней политики, которые воплощались Россией в Европе после наполеоновских войн и образования Священного союза и предполагали ее бескорыстное участие в поддержании “законного порядка”. Примером такого бескорыстия стала ревностная защита единства Австрийской империи в 1849 г. силами русской армии И. Ф. Паскевича, подавившей восстание в Венгрии. Успех венгерской кампании не дал России ни территориальных приобретений, ни новых союзников. Но с осени 1853 г. многое в европейской политике России могло измениться и, по словам Н. К. Шильдера, “русскому государственному эгоизму предстояло вступить в свои законные права”. Этот “эгоизм” был далек от своекорыстия. Он требовал, как следует из письма царя, утверждения “действительной независимости” всех балканских народов, “чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страною, в которой он живет уже целые века, и управлялся человеком по собственному выбору, избранным им самим из среды своих же соотечественников”. Разосланная тогда же записка государя о плане войны с Турцией (т. 1, с. 128—131) не допускала простой оккупации балканских территорий, а предусматривала широкую опору России на освободительную борьбу народов против османского ига. Русская армия должна была приступить к изгнанию турок с земель покоренных народов лишь в случае, “ежели народное восстание на независимость примет самый обширный и общий размер”. Корысть русских намерений добиться избавления славян от турецкого ига состояла в том, чтобы славяне получили свободу именно из рук России, а не ее западных соперников. Николай разделял доводы записки М. П. Погодина, представленной в декабре 1853 г. (т. 1, с. 406—413). В ней говорилось: “... если пожертвуем славянскими интересами, если (...) предоставим их судьбу решениям других держав, тогда мы будем иметь против себя не одну шальную Польшу, а десять (...) Имея против себя славян, и это будут же самые лютые враги России, укрепляйте Киев и чините Годуновскую стену в Смоленске. Россия снизойдет на степень держав второго класса ко времени Адруссовского мира...” (курсивом выделено подчеркнутое рукой Николая I, оставившего здесь пометку: “Так”). Николай I лично написал Манифест 11 апреля 1854 г. (т. 1, с. 132—133), где с присущими ему прямотой и торжественностью заявлял цели России в войне с Турцией, Англией и Францией: “Россия (...) ополчилась не за мирские выгоды; она сражается за Веру Христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами”.
Драматические события Крымской войны, военные заботы и горечь поражений — все это наполняло повседневные будни императора Николая I в последние месяцы его жизни. После известия об отступлении русских войск в Крыму в сентябре 1854 г. царь “долго не спал, а только два часа проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и молился, даже громко, среди молчания ночи”. Такое поведение не имело ничего общего с упадком духа. Оно являло собой моральную способность человека осознать ответственность за допущенные просчеты, готовность разделить судьбу армии и страны. “Мне кажется, — писала в марте 1855 г. А. О. Смирнова, — что он в это время именно раскрылся как человек вполне Русский” (т. 1, с. 399).
Еще одним важным источником по истории Крымской войны являются написанные Николаем I в начале февраля 1855 г., незадолго до смерти, письмо князю М. Д. Горчакову и записка И. Ф. Паскевичу — князю Варшавскому о предстоящих военных действиях и перемещениях войск в юго-западных и западных местностях России (т. 1, с. 192—195). Они служат доказательством несгибаемой воли государя продолжать войну до победы над врагом, несмотря на серьезные неудачи в Крыму и угрозу присоединения Австрии и Пруссии к антирусской коалиции. Николай Павлович хладнокровно готовил диспозицию в случае начала военных действий вдоль всей западной границы России. Сознавая очевидную нехватку военных сил, он полагал необходимым прикрыть ими наиболее опасные направления возможных вражеских вторжений и считал стратегической военной задачей “соединение сил, а не разъединение, тогда особенно, когда мы должны ограничиться крайне умеренною численностью того, что покуда собрать можем”. Русский царь, собираясь противостоять нашествию всех крупных европейских держав, ни единым словом не обмолвился о допустимости переговоров и уступок. О неучтенных обстоятельствах будущей кампании он коротко заметил: “Прочее Бог устроит”. Через несколько дней Николая Павловича не стало. П. А. Вяземский приводит прощальные слова государя, обращенные к героическим воинам осажденного Севастополя и звучавшие как завет: “Благодарю всех за усердие (...) Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы, Русские, защищаем родимый край и Веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией (...) Молитвы Мои за вас и за наше правое дело, а душа моя и все мысли мои с вами” (т. 2, с. 431). Исход войны против сильнейших государств Европы оказался хотя и болезненным для России, но отнюдь не наихудшим...
