Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора
Справедливости ради следует признать, что президент Кубичек, будучи по своим убеждениям бесконечно далеким от «марксистско-ленинских концепций», не был смущен и шокирован, когда узнал, что Нимейер стал коммунистом, и пригласил его возглавить коллектив, который должен был проектировать и строить будущую столицу. Эта работа стала главным делом жизни архитектора.
Как и сказал ранее, не буду вновь излагать бурную, ставшую легендарной историю строительства Бразилиа. Об этом написано уже достаточно. В том числе и самим Нимейером в работах: «Мой опыт строительства Бразилиа» и «Почти воспоминания: путешествия — время энтузиазма и взрыва (1961–1966)». Когда я однажды попросил его назвать свои работы, которые сам он считает лучшими, он без всяких колебаний из тех, что были сделаны на родине, отметил свой собственный дом в пригороде Рио-де-Жанейро Каноа, Пампулью и несколько зданий Бразилиа: президентский дворец Алворада, ансамбль площади Трех Властей, дворец Арок (в котором размещается министерство иностранных дел) и Кафедральный собор. Видимо, именно их и следует считать его важнейшими, программными работами, наиболее полно и всеобъемлюще выражающими философию и творческое кредо Мастера, которое сам он однажды в беседе с друзьями в редакции журнала «Паскин» сформулировал следующим образом: «Каждый архитектор должен идти своим собственным путем в соответствии со своим темпераментом и возможностями. Мой путь — это поиски новых пластических форм, поиски неожиданного и изгибов, которые так много могут сказать». Изгибы, волнистые линии, плавные кривые вместо перпендикуляров и прямых углов… В этом пристрастии к нестандартным решениям, бросающим вызов традиционным представлениям о строгом соответствии архитектурного замысла, особенностям и природе материала, а также функциональному назначению здания, и просматривается его профессиональный творческий почерк. Его симпатии и склонности, сопоставимые и сравнимые, условно говоря, с предпочтением, которое поэт отдает тому или иному стихотворному размеру, живописец — любимому колориту, композитор — ритму или жанру. Но я не ставлю себе задачу проанализировать «кухню» архитектора, его приемы, стиль и метод работы. Это дело специалистов. Меня, напомню, интересует, во-первых, почему именно Нимейер стал самым ярким и главным выразителем идей новой бразильской архитектуры? И почему она, «новая бразильская архитектура», появилась и заявила о себе на весь мир именно в это время и именно в Бразилии, а не, скажем, в Аргентине или Австралии? И почему именно архитектура стала той областью бразильской культуры, которая получила наибольшее признание?
Ответы на эти вопросы попытаюсь искать в обратном порядке. Начну с вопроса о том, почему «именно Бразилия» и почему «именно архитектура»? Дело в том, что в середине 40-х годов в этой стране начинается весьма мощный процесс экономического и социального развития. Бразилия словно пробудилась после полуторавековой спячки, она стремится расправить плечи, встать на ноги. Это находит свое выражение в появившихся тогда смелых экономических проектах, в настойчивых попытках освоения интериора — необъятных внутренних районов, прокладке дорог, строительстве новых городов, заводов, электростанций. Нация начинает осознавать свои силы. Всего за десятилетие — с 1948 по 1958 год — объем промышленного производства вырастает в два с половиной раза. Рождается атмосфера патриотического энтузиазма, стремление добиться того, чтобы «наша Бразилия» заняла подобающее место в семье великих (именно великих, на меньшее бразильцы не согласны!) держав. Характерный пример того — широчайший размах кампании «Нефть — наша!», в которой отразились глубоко укоренившиеся антиамериканские настроения этого народа.
Таковы были политические, социально-экономические и эмоционально-психологические предпосылки зарождения новой бразильской архитектуры. И именно архитектуры! Ибо она, будучи искусством, по самой природе и специфике своей обращенным к массе людей, к народу, к современникам и потомкам, наиболее полно отвечала возникшим потребностям и могла выполнить социальный заказ эпохи. Грандиозные задачи требовали грандиозного воплощения. Отсюда и борьба Кубичека за реализацию проекта новой столицы. Отсюда смелость и размах замыслов Лусио Косты и Оскара Нимейера.
О том, почему знаменем, символом и вождем этой «новой волны» в архитектуре стал именно Нимейер, можно строить различные предположения. Думается, что главной причиной является, конечно же, профессиональная одаренность этого выдающегося творца. Он вошел в архитектуру стремительно и уверенно, как входит в порт, вызывая восторги людей на берегу, белоснежный океанский лайнер новейшей конструкции. И с первых же работ, буквально с первого его проекта коллеги-архитекторы признали талант Оскара. Его общепризнанное «первенство среди равных» объясняю также и все тем же уже упомянутым мной императивом: грандиозные задачи требовали грандиозного воплощения. И не просто грандиозного, а нестандартного, революционно нового, порывающего с господствовавшими взглядами и идеями. Это было по плечу не только и не просто одаренному, талантливому, пускай даже гениальному архитектору, но бунтарю, разрушителю традиций, революционеру в искусстве. А среди своих собратьев и коллег — в этой среде было и есть немало новаторов, пролагающих новые пути, ищущих необычные решения, — Нимейер был смелее всех и пошел в своих творческих исканиях и жизненных убеждениях дальше всех. Именно потому он и стал коммунистом. Этот шаг выразил не только его политические взгляды, но и его профессиональную позицию. Его кредо творца.
Немалую роль сыграло здесь, мне кажется, и то обстоятельство, что среди своих коллег, учителей, и учеников Нимейер оказался, если можно так выразиться, «самым бразильским» по натуре, по характеру, по своей психологии, по подходу к жизни, к работе, к людям. И эта его «национальная аутентичность» тоже помогла ему с такой потрясающей легкостью быть понятым и принятым бразильским народом, да и другими народами тоже. Ибо давно уже известно, что универсальное признание завоевывают обычно те художники, которые с наибольшей силой, талантом и умением способны выразить душу своего собственного народа.
Назвав его «самым бразильским» из бразильских архитекторов, я имею в виду не характер, не сумму взглядов и привычек, не образ мыслей и не манеру поведения, которые часто с такой легкостью принимаются за самые определяющие черты национального характера. Нет, с этой точки зрения Оскар Нимейер, наоборот, кажется на первый взгляд как раз «не типичным» бразильцем. В отличие от миллионов своих соотечественников он не является страстным футбольным болельщиком, весьма равнодушно наблюдает на экране телевизора за футбольными баталиями и — что уж совсем невероятно в этой стране! — не отдает предпочтения ни одной из местных команд. Он совершенно не по-бразильски сдержан, спокоен, уравновешен, мягок, даже деликатен в общении, хотя в кругу близких друзей, как уже было сказано, превращается в острослова, любит крепкое словечко. Видимо, следствием этой его сдержанности, отвращения к позерству, неприятия красивой фразы является и всем известная нелюбовь Нимейера к интервью, пресс-конференциям и любым другим формам деловых контактов с журналистами. Уже хорошо зная меня, относясь ко мне с самой искренней симпатией, он все же даже не пытался скрыть своих страданий, когда я обращался к нему с просьбой об очередном интервью. И всегда старался заменить традиционную, естественную и наиболее, казалось бы, легкую форму этого процесса: «вопрос — ответ», заблаговременным сочинением и собственноручным написанием ответов даже на самые простые вопросы, типа «пожеланий советскому народу в связи с приближающимся праздником». Любой бразилец на его месте безмятежно отстрекотал бы в микрофон полдюжины соответствующих случаю фраз, а Нимейер при всей его занятости считал необходимым, получив заранее вопросы, тщательно записать, отредактировать, собственноручно отстучать на машинке ответы и вручить их «заказчику» с церемонным, учтивым поклоном. Хорошо знаю, что так он поступал не только со мной — корреспондентом из СССР. Так он поступает всегда или почти всегда, когда к нему обращается любой бразильский или иностранный журналист. Друзья утверждают, что страх Нимейера перед прессой сопоставим лишь с его боязнью самолета, которую он, впрочем, ни от кого не скрывает.
Ну а что ж все-таки дает мне основание утверждать, что он — «стопроцентный бразилец»? Мне кажется, он бразилец не по поведению, а по духу. Как все бразильцы, он демократичен и прост. И несмотря на кажущуюся сдержанность и немногословие, он удивительно легко сходится с людьми, о чем однажды в Париже сказал ему чилийский коллега: «Оскар, я знаком с тобой только два месяца, но ты мне гораздо ближе, чем те, с кем я работаю уже четыре года».
