Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора
Но почему же тогда неукротимый революционер архитектуры Ле Корбюзье, познакомившись с эскизами и чертежами Оскара, сказал ему, как вспоминает сам Нимейер: «Ты создаешь барокко из железобетона, по делаешь это здорово!..»
Обратите внимание на конструкцию фразы, точнее говоря, на ход мысли: союз «но» подчеркивает оттенок то ли легкого осуждения, то ли удивления Ле Корбюзье тем фактом, что его ученик Нимейер позволил себе эту слабость: «делать барокко». И далее угадывается невысказанная, но читаемая между строк мысль: «Но раз уж ты делаешь это хорошо, то так и быть, простим тебе этот грешок…»
В той же книге, откуда взята эта цитата, Нимейер вспоминает: «Двадцать лет спустя, когда я однажды обедал в его доме в Париже, Ле Корбюзье, забыв о прежнем разговоре, признался мне: „Говорят, будто я строю в стиле барокко и весьма удовлетворен этим. Они не понимают, что архитектура подобна реке, которая постоянно меняет русло“».
В этих словах великого архитектора слышится нечто, напоминающее попытку самооправдания. Тем более что, как утверждает Нимейер, Ле Корбюзье тут же показал ему один из своих эскизов и добавил: «Это, может быть, и барокко. Но ведь не каждый же так построит!»
Привел я эти мысли Ле Корбюзье для того, чтобы показать, что он одним из первых уловил преемственную связь творчества Нимейера с архитектурной школой колониальной эпохи. Разумеется, связь эта была не прямой и выражалась не через подражание или заимствование идей и решений, а проявлялась в каких-то иных, более сложных и менее очевидных формах. Например, в желании добиться максимальной гармонии возводимого сооружения с ландшафтом и окружающей средой. Или в стремлении к живописности, красочности. В сочетании новых и традиционных материалов. В нетерпимости к шаблону, к прямой линии и к прямым углам. Не это ли имел в виду тот же Ле Корбюзье, когда сказал однажды: «Оскар, в твоих глазах — все горы Рио?..» И не оказал ли Нимейер обратного влияния на своего учителя? Эта мысль приходит мне в голову, когда просматриваю в хронологическом порядке и сравниваю репродукции их работ. И замечаю, что если в раннем Нимейере без труда угадывалось многое от Корбюзье, то не явилось ли, например, исчезновение в капелле Ле Корбюзье в Роншане прямых углов и линий следствием его восхищения не менее знаменитой нимейеровской церковью в Пампулье?
Как известно, строительство комплекса в Пампулье стало возможным благодаря встрече Оскара Нимейера с Жуселино Кубичеком — будущим президентом страны, а тогда префектом города Белу-Оризонти. Префект был молод и горяч, он жаждал поразить мир, воздвигнув в своем городе нечто сенсационное, способное привлечь туристов и принести доходы. Нимейер упомянул, что для этих целей лучше всего подошел бы комплексный центр отдыха и развлечений. Кубичек загорелся, попросил показать ему проект уже на следующий день. Так и было сделано: Нимейер просидел в отеле всю ночь с карандашом в руках. На следующий день Кубичек утвердил идею. С этого и началось строительство ставшего впоследствии знаменитым комплекса в Пампулье (казино, яхт-клуб, ресторан, зона отдыха, церковь), с этого началась и долгая их дружба, продолжавшаяся до смерти Кубичека.
Мне приходилось слышать, что Пампулья стала первым в Бразилии наглядным воплощением плодотворного сотрудничества представителей сразу всех градостроительных специальностей: архитектора, инженера, художника, скульптора и мастера садово-паркового зодчества. Может быть, это и верно, но сейчас хочу подчеркнуть другую особенность этого комплекса: он стал первой «бунтарской», нонконформистской работой Нимейера. Первым его открытым вызовом сторонникам догматического понимания функционализма в архитектуре, как чего-то самодовлеющего, диктующего все изобразительные и инженерные решения. Уже здесь, в Пампулье, сооруженной в начале 40-х годов, нашли воплощение смелые идеи Нимейера, выраженные впоследствии формулой: «Архитектура должна быть функциональной, но прежде всего — прекрасной и гармоничной». Эта страсть к красоте и гармонии стала одной из характернейших особенностей творчества Нимейера. А поскольку понимание красоты и чувство гармонии всегда субъективны, его работы, особенно ранние, нередко встречались скепсисом, недоверием, непониманием. Тот же комплекс в Пампулье, например, вызвал буквально взрывную реакцию восторгов и протестов, энтузиазма и критики. Кто-то из недоброжелателей назвал его даже «советской архитектурой», что нельзя рассматривать иначе, как горькую иронию: ведь в те времена в советской архитектуре защищаемые Нимейером идеи еще не были в чести и легко могли быть квалифицированы как проявления «космополитизма», как «увлечение модернизмом» или как «влияние упадочнических идей буржуазного Запада». Особенно взбесила критиков церковь Пампульи: гигантская раковина, припавшая к голубому озеру, с вынесенной в сторону колокольней в виде расширяющейся кверху светлой башни. Католическое духовенство было настолько шокировано, что поначалу отказалось принять это еретическое сооружение. Церковь была завершена строительством в 1943 году, а освящена лишь в апреле 1959 года, когда полным ходом шло строительство новой столицы и игнорировать Нимейера святые отцы уже не решались.
За эти 16 лет в жизни архитектора произошло немало важных событий. Он построил «Гранд-отель» в Оуру-Прету, здание банка «Боависта» в Рио-де-Жанейро, разработал проект авиационного учебно-технического центра в городе Сан-Жозе дос Кампос близ Сан-Паулу, реализация которого сначала была запрещена правительством, не желавшим поощрять архитектора-коммуниста, но впоследствии запрет был отменен. И в этой связи уместно сказать и о политических убеждениях Нимейера. В 1945 году в стране происходят важные перемены: уходит в отставку диктатор Варгас, рушится тоталитарный режим, восстанавливается парламентаризм, начинается процесс демократизации. Выходит из подполья компартия. И вместе с тысячами своих соотечественников Нимейер вступает в ее ряды. Причем он не просто декларирует свою принадлежность к партии, свою приверженность идеям коммунизма, он начинает трудиться как коммунист, как партийный работник. В течение целого года в его мастерской размещается городской комитет компартии. А сам он, случалось, выходил вместе с другими активистами на улицу и продавал прохожим коммунистическую газету «Импренса популар». Через некоторое время в Нью-Йорке, куда он был привлечен вместе с архитекторами ряда других стран для разработки проекта здания штаб-квартиры ООН, руководитель этой группы американец Уоллес Харрисон принес однажды и продемонстрировал коллегам номер «Таймс» с фотографией Нимейера на улице с пачкой газет в руках. Можно представить себе иронию и снисходительные улыбки коллег! Сам Нимейер вспоминал впоследствии: «Они забросали меня вопросами. Только советский коллега держался в стороне, а впоследствии сказал: „Это неправильно. Компартия должна заботиться о том, чтобы вы могли оказывать влияние в своей профессиональной области, а не продавали газеты на улицах“.
С ним нельзя было не согласиться, — вспоминает далее Нимейер, — однако вместе с тем я понимал, что в данном случае речь шла о своеобразной „детской болезни“, которой в свое время, наверное, болели и в России».
Факт этот мне кажется не только любопытным, но и весьма важным для понимания мировоззрения, натуры, характера этого человека. В том, что он вступил в коммунистическую партию в годы демократического подъема, нет ничего необычного. Творческая интеллигенция таких стран, как Бразилия, всегда «тянулась влево», традиционно симпатизировала прогрессивным идеям и демократическим лозунгам. Именно поэтому тогда, в сорок пятом году, в ряды коммунистов пришли многие писатели, артисты, художники Бразилии. Для Нимейера этот шаг явился не просто проявлением традиционного интеллигентского нонконформизма, а выражением твердой жизненной позиции. И об этом убедительно говорит тот факт, что коммунистом Нимейер остался на всю жизнь, что и впоследствии, когда партия вновь была объявлена вне закона, когда любое подозрение о принадлежности к ее рядам или хотя бы о симпатиях к идеям коммунистов вновь стало чревато самыми неприятными последствиями, он никогда не скрывал своих убеждений, что причиняло ему много проблем, страданий и трудностей. И в своей стране и за рубежом. Достаточно вспомнить, например, упорный и твердолобый остракизм, которому Оскара Нимейера подвергали американские власти, неоднократно отказывавшие ему в разрешении на въезд в США. Или печальную историю разработанного им проекта столичного аэропорта, который показался одному из руководителей министерства аэронавтики носителем «скрытых марксистско-ленинских концепций» и был отклонен, причем бдительный бригадейро, принявший такое решение, безапелляционно заявил: «Марксистскому архитектору место не здесь, а в Москве».
