Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике
Даниил Андреев — поэт — визионер, духовидец, «единственный у нас в России», небезосновательно считал его старший брат, Вадим Андреев.
Как передать «целые аккорды фонетических созвучий и значений», как рассказать о трансфизических странствиях? Он ищет слова, чтобы нарисовать «непостижное уму» и не раз упоминает о мешающем косноязычии. Он вводит в стихи описания и рассуждения, а то и ораторскую риторику.
Уже те имена и понятия, которые звучат в «Русских богах» и получают истолкование в «Розе Мира», передают ощущение необычности того, о чем говорит поэт. Не всегда Даниил Андреев уверен, что услышанные имена передает достаточно точно, но у него нет сомнений, что он их слышал, а не выдумал. Вообще, давать имена умеют лишь настоящие творцы, которые их слышат, а не выдумывают. Другое дело, что значит это «слышание». Понимание Даниилом Андреевым имен как «формообразующих сил» (П. А. Флоренский) очевидно, оттого так многозначна у него поэтика имени. Но само свойство создавать миры и давать имена поражает уже в его детских тетрадях, когда он излагает истории выдуманных планет и стран с правящими династиями.
В детском сочинении «Юнона» Даниил Андреев описывает свой «собственный мир», предпринимает первое свое «Путешествие по Вселенной». Путешествуя, он создает астрономию, географию и даже мифологию Юноны, в которой боги делятся на добрых и злых. Множество имен, географических и астрономических названий «собственного мира» перекликаются с теми, что появятся в «Розе Мира» и «Русских богах». Оллион — Олирна, Файквеэрра — Фальтора, Анфергамма — Аримойя, Гервенея — Гридруттва, Дориания — Дараинна: фонетический строй этих имен явно родствен. Поразительно, но в каком‑то смысле «Юнона», написанная в десяти — двенадцатилетнем возрасте, предвосхищает «Розу Мира».
Боги и демонические существа «невероятного» эпоса отнюдь не боги гомеровских поэм, что покровительствуют одним героям и противодействуют другим, олицетворяя роковые силы, вмешивающиеся в человеческие судьбы. Нет, боги Даниила Андреева, даже воспринимаемые как создания поэтической фантазии, не могут не увлекать жизненной укорененностью и многозначностью. Боги эти оказываются олицетворением сложнейших сил и процессов исторической действительности, описанных мифопоэтическим языком. Эпос Даниила Андреева можно счесть и мифопоэтическим моделированием человеческой истории.
Рассказывая в «Розе Мира» о своем видении в осажденном Ленинграде, описанном в поэме «Ленинградский апокалипсис», поэт замечает, что «закономерности искусства потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания». Изображая свои мистические прозрения в «Русских богах», следуя «закономерностям искусства», он старается и преодолеть эти закономерности. Это характерно для русской литературы, часто стремившейся быть большим, чем литература.
Те стихи Даниила Андреева, которые можно назвать автобиографическими, чаще всего далеки от того, чтобы быть лирическим дневником. В «Русских богах» он говорит о себе главным образом в связи с предназначением поэта — вестника.
Пусть во многих стихотворениях главы «Из маленькой комнаты» слышны прямые лирические признания, приоткрывается душевная жизнь поэта, но над ней
Проплывает, как демон, наш век,Буйный, вязкий и рыжий,Будто ил взбаламученных рек.
Москва, описанная в «Русских богах» в разноречивых подробностях, становится образом мистического города. Через него проходят токи важнейших событий борьбы Света и Тьмы. Этот образ многозначен не только потому, что развернут в небо и в бездну, но и потому, что олицетворяет Россию. В одном из стихотворений Даниил Андреев называет Москву «каменной матерью нашей, / Водоемом мрака и света», в другом мечтает, как «Незнакомая встанет заря / Над восставшей из пепла Москвой…».
О Москве говорится во вступлении к книге. Поэма «Плаванье к Небесному Кремлю» должна была стать ее предпоследней главой. Небесный Кремль Даниил Андреев определяет как мечту народа, прикасающуюся «Ко всем искавшим / Правды Отчей / И мудрости земли родной». В прошлом и будущем России Кремль многое символизирует. Увиденный выросшим неподалеку от него, в Малом Левшинском переулке, восторженным мальчиком и юношей, он уже на первых страницах книги соединяется с Кремлем Небесным. К его видению — переживанию Даниил Андреев возвращается часто. В главе «Предварения» он говорит:
И дрогнул пред гонцом небеснымСостав мой детский в давний миг,Когда, взглянув сквозь Кремль телесный,Я Кремль заоблачный постиг.
Сама оппозиция «земное — небесное» начинается в «Русских богах» с Кремля. Небесный Кремль — столица Святой России, место обитания ее синклита:
Все упованье, все утешеньеВ русских пожарах,распрях,хуле —Знать, что над нами творят поколеньяХрам Солнца Mipaв Вышнем Кремле.
Предвоенная Москва, с ее особенным трагическим воздухом, описанная и в погибшем романе «Странники ночи», и в ранних стихах, в «Русских богах» становится средоточием метаисторических событий. Ее облик, ее история, ее быт, высвеченные этими событиями, как неким гигантским за ревом, укрупняются и приобретают не только поэтическую, но и мистическую многозначность.
Видимо, никто в русской поэзии с такой обстоятельной пристальностью не изобразил Москву тридцатых — пятидесятых годов, когда и лихорадочно, и планомерно рушилась первопрестольная «сорока сороков», а возводилась «сталинская» столица, становившаяся фантастическим инфернальным городом, «тюрьмой человека — творца и раба». Такой она встает на страницах поэтического ансамбля.
Даниил Андреев находил глубокий метаисторический смысл во всех проявлениях творческой мысли и созидательной деятельности, в самых разных формах искусства, даже в технических сооружениях. Поэтому так проницательны в «Симфонии городского дня» его определения архитектуры «сталинской» Москвы:
Не влить нам в сосуд гигантизмаУтраченную красоту.…Эклектика арок и лоджий,Снижающийся габаритО скрытом, подспудном бесплодьиНамеками форм говорит.
В поэме эта гротескно урбанистическая Москва не столько любимый, родной город, сколько «столица земного шара, в металл облекшийся Человекобог».
Этот «Человекобог» в стихотворении «Монумент» («Темное видение») — символ «осуществленного рая», символ столицы возводимой утопии с
«мраморными трибунами» и «муляжными Эверестами» колбас и булок.
«Советский пафос», «советский карнавал», «красные от лозунгомании стены» — изображение этой действительности требовало соответствующего поэтического языка. И поэтому Даниил Андреев использовал отнюдь не только с пародийными целями язык, созданный советской поэзией от Пролеткульта до ЛЕФа и ЛЦК (конструктивистов).
Противостояние насаждаемому пафосу строительства на разрытых пустырях «нового мира» для Даниила Андреева было противостоянием демонам тоталитаризма. А именно этих демонов в лихорадке индустриализации вольно или невольно воспевали тогдашние советские поэты.
Говоря о «лице омолаживающейся», «ометалличивающейся» Москвы, Николай Асеев в поэме «Автобиография Москвы» бодро призывает к разрушению того, что Даниил Андреев называет святыми камнями.
Если жизни стоячейНе подрежет пила,Сколько ж будут маячитьИ пылать купола? —
спрашивал Асеев. Пила не заставила себя ждать, а поэт, в «дурмане величайшей из химер», заверяет:
…от заводскойдымящейся трубыне повернуськ кресту под облаками, —
и утверждает:
… ты станешь нашей, красною,железною Москвою!
В своих опытах со спондеями Даниил Андреев в какой‑то мере оглядывался и на спондеические стихотворения Асеева, считая, что он «из всех советских поэтов наиболее одаренный чувством ритма». Но революционные гимны Асеева были для автора «Русских богов» выражением того, чему он противостоял.
И поэзия виртуозного лидера конструктивистов Ильи Сельвинского вряд ли была ему близка. В письме брату (1930), которому он рекомендует прочесть Сельвинского, Даниил Андреев так, на первый взгляд, противоречиво, оценивает его книги: «Хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, — все же этот “поэт” — самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет». Опыты Сельвинского отозвались в стихе «Русских богов». Кое — где прямо и внятно. Вот строки из «Симфонии городского дня»:
