Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой

Есть еще Сергей Шаргунов, автор пары отличных книг, восхитительных.

Тебя как-то интересует весь этот бурный процесс? Ты отслеживаешь его? Запускаешь порой руки в литературу, чтобы выловить веселую рыбину? Или недосуг?

— Половину авторов, тобою упомянутых, я читал и читаю. Других — нет. Тут такое дело: я принципиально не хочу публично обсуждать чужую работу. Это дело критиков и обозревателей. Рубанов вроде бы невелика птица, а вот скажу я, что писателя имярек не читал или прочел и считаю его работу неудачной, а назавтра он наберет в сети свою фамилию, и наткнется, и минимум полдня будет ходить и переживать. По себе знаю. И ты со мной согласишься. Не стану я людей ранить. Пусть спокойно работают. Когда я давал первое в своей жизни интервью, сказал, что тебя не читал. Извини. Теперь прочел. Конечно, отслеживаю процесс, но скорее как внимательный потребитель, нежели как участник. Я ведь столичный, избалованный. Я ведусь на рекламу, ориентируюсь на статьи в журналах. На Данилкина, Визеля, Князева. Прочел статью, пошел в магазин — нет такого автора; я и забыл. Или наоборот — стоит новинка на всех углах, пиар бешеный, покупаю, половину прочитаю и выбрасываю специально в мусор, чтоб, не дай бог, кто-то еще не взял в руки такое говно. Зато если автор мне симпатичен, я все его книги покупаю, могу и две-три купить и подарить, у меня друзья все время просят «чего-нибудь почитать» — я даю всегда.

Друзей-литераторов у меня нет, я не богемный совсем. Богему и тусовку никогда не любил. Не очень уважаю посиделки, треп этот. Тут, конечно, есть высокомерие, но оно здоровое. Кто хочет писать — он сидит и пишет, ему время дорого. У Полякова есть фраза, цитирую по памяти: «Бывает, пишешь — и тебе страшно, что завтра помрешь и не успеешь доделать до конца». Мой случай.

— В моем понимании второй твоей книжкой не должна была стать «Великая мечта». Она должна была стать третьей, а лучше четвертой. Потому что это очень частый случай, когда вторая книжка весьма напоминает черновики первой. Когда все, что осталось за кадром первого романа, идет на разводку пламени для нового текста.

«Великая мечта» хуже, чем «Сажайте, и вырастет». Не потому что это плохая книжка. Она хорошая. Быть может, даже очень хорошая. Я прочел ее быстро, легко, с удовольствием (хотя «страшных мечей» там больше). Но только она сделана в той же тональности, что и «Сажайте… » — а этот твой роман, первый, он задал такую планку, до которой допрыгнуть очень сложно. Невозможно. Кроме шуток: в каком-то смысле это идеальная книга, твой первый роман. Там нет ничего лишнего, там все герои выписаны с абсолютной достоверностью, там все сюжетные линии точны, как таблица умножения, там все стройно, как будто книгу делал абсолютный мастер, психолог, умница — а не дебютант. И для того, чтобы вторая книга создала полноценный, объемный образ настоящего писателя, она должна была быть — другой. Совсем другой. Не про Андрея Рубанова до тюрьмы и после тюрьмы. А про какого-нибудь иного персонажа. Ну, мне так кажется. Можешь сказать мне сейчас, что тебя вообще не волнует, что мне тут кажется.

Я просто разговариваю. Быть может, опять чуть-чуть провоцирую тебя. Когда я читал «Великую мечту», мне часто казалось, что она вообще написана до романа «Сажайте, и вырастет». До него. Более молодым человеком. Менее опытным. Нет? А потом еще эта ситуация с фильмом (и книгой) «Живой» — когда человек разговаривает с погибшими, и они преследуют его, мешают ему жить, подсказывают, пытаются помочь, но только мешают. Как у тебя почти. Я, конечно, понимаю, что и авторы «Живого» эту тему своровали у иных предшественников, и ты сам про этого «Живого» и знать не знал, пока «Великую мечту» писал, — но все равно обидно, да?

Я вот еще подумал Быть может, зря тебе дал совет о другом персонаже. Мне вдруг показалось, что ты писатель, скажем так, нелитературный. Что ты не очень хочешь иметь дело с литературой — как с обителью вымысла. Тебе это тонко удалось сделать (или изобразить, что ты это сделал, — так, чтоб тебе верили безмерно) в романе «Сажайте, и вырастет», а вот во втором романе уже появилась «литература», которая иногда вроде как обуза для тебя. Или опять я путаю? Ты вообще не хочешь написать сюжетный роман? Без Рубанова в числе героев?

— Ты прав, конечно. Но прав с точки зрения взыскательного читателя, профи. С этой точки зрения после успеха «Сажайте…» я обязан был запереться на три года с целью создать нечто сверхмощное. Но есть и другая точка зрения — моя, не как сочинителя, а как живого человека. Второй роман… Как тебе сказать. Он — такой — понадобился лично мне. И он, честно, мне дороже, чем первый. Потому что второй. Потому что я знаю про «синдром второго романа». Сказанное тобою я полгода назад адресовал Лимонову. Почти слово в слово. «Дневник неудачника», — сказал я ему, выглядит как компиляция фрагментов, не вошедших в «Эдичку». Зачем вы сделали такую странную книгу? Эдуард Вениаминович ответил: «Как написалась, так и написалась». В «Сажайте…» я больше думал о читателе, чем о себе. В «Мечте» — наоборот. Я писал «Мечту», чтоб разобраться с самим собой. Я хотел не вторую вещь сделать, а другую. Легче, быстрее и проще. Да, у меня есть обязательства перед цехом: сделать книгу на порядок сильнее, чем «Сажайте». Я успею это сделать, попробую. Время у меня есть.

Про фильм «Живой» я ждал вопроса. Я дописывал «Мечту», а тут вышел «Живой». Ну и что? Идеи носятся в воздухе. До «Живого» были голливудские «Привидение» и «Всегда», был «Мертвец» Джармуша, а до них — «Черный человек» Есенина, я специально вставил оттуда цитату. История с призраком — классический сюжет, вечный.

Ну и касательно сюжетного романа, а также возвращаясь к месту в литературе. Слушай, я хитрый, скрытный и упорный. А литература — моя страсть. Скажем так, болезненная. И моя территория. Меня считают любителем. Таким Джеком Лондоном из народа. Неотесанным бизнесменом, написавшим роман. Теперь будут считать бизнесменом, написавшим вслед первому роману второй роман. Зря считают. Если Бог сподобит и завтра на голову мне не упадет кирпич, будет цикл романов. Разных. Разной манеры и объема. Разной температуры текста. От первого лица и от третьего. Более автобиографичных и менее автобиографичных. «Более литературных» и «менее литературных». С группой сквозных персонажей — постсоветских архетипов.

Могу рассказать про новый роман, он пишется потихоньку на протяжении последних четырех лет, это будет тяжелая книга, черная. Ты никогда не хотел написать настоящую Черную Книгу? Чтоб экзальтированные подростки по ночам, тайком от родителей, ее открывали и дрожали от любопытства и страха?

— Пока нет, но после твоих слов задумаюсь. Хитер ты, да. — Вот видишь: способный сочинитель Рубанов на деле оказался расчетливым бухгалтером, который ставит галочки в клеточках. Это я использую здесь, а это — там… Чтоб реализовать планы, мне нужно несколько лет и трезвый подход. Согласен, нельзя работать на одном звуке, как в итальянской эстраде. Сто певцов, сто песен, все на четыре аккорда.

Я не боюсь, что те, кто приветствовал мой первый роман, отвернутся от меня после прочтения второго или пятого. Я на своей территории и буду делать, что хочу. Перестанут печатать — уйду в самиздат. Моя мать — учитель литературы и русского языка. Отец — учитель физики. Покойная бабка — учитель начальных классов. Покойный дед — учитель литературы и истории. Тетка — учитель литературы. Я родился в литературе и в ней помру. Через пятнадцать лет читателю будет не так важно, каков порядковый номер «Великой мечты». Хуже, если описанные там коллизии вообще перестанут кого-либо интересовать. Вот чего следует страшиться. «Эдичку» прочел я в двадцать два года — он не зацепил меня. Я тогда с ума сходил от суворовского «Аквариума», там такие железные ребята действуют, не спят, не отдыхают — работают шпионами. А в «Эдичке» герой сопли размазывает, грозит миру кулачком. В общем, не понравилось. И Юра (тот самый, прототип персонажа «Мечты», я оставил его настоящее имя) — именно он мне объяснил, что такое этот «Эдичка». Вскоре убили Юру, а я поехал в Питер отдавать мелкий долг, возникший, кстати, в связи с его гибелью, и на вокзале увидел «Дневник неудачника». Купил и в поезде стал читать. Жестоко разочаровался. Ни сюжета, ни связной истории — наброски, фрагменты, отрывки. А сейчас, спустя десять с лишним лет, перечитываю — и все там понимаю. Потому что сам не так давно пережил период совершенно лимонов-ский — ни работы, ни семьи, ни дома, ни денег, ни перспектив.

Вот в такие времена — когда из Космоса выпадаешь в Хаос — и пишутся неудачниками дневники. Когда нет абсолютно никакого желания организовывать свою боль и ярость в нечто связное, а тем более сюжетное (это была бы уступка миру!), — и ты швыряешь на бумагу свои мысли в их первобытном виде. Так Буковский выстукивал одним пальцем на машинке, не используя прописные буквы, а буржуа-издатели решили, что это фишка. Какая фишка, он просто пьян был и не заботился о мелочах.