Соколы - Шевцов Иван Михайлович
Говорили о том, что Александров должен уйти, что пост президента должен занять подобный Келдышу крупный ученый-патриот. Назывались имена. Сомневались: разве масон Суслов позволит патриоту возглавить науку. Но когда новым президентом был избран Гурий Марчук, Иван Матвеевич с удовлетворением сказал:
— Мой ученик. Это хорошо. Он честный, порядочный.
Октябрь 1974 года выдался удивительно теплым. Продолжалось «бабье лето» с температурой плюс 20 градусов. Синоптики сообщали, что сто лет не было такого тепла в октябре. Во время именин Виноградов пригласил меня приехать к нему на дачу в ближайшее воскресенье, то есть через три дня. И обязательно с поэтами. Я сказал Ивану Матвеевичу, что с ним хотят встретиться руководители Сергиево-Посадского района, который тогда носил имя «пламенного революционера»— троцкиста Загорского, статуя которого до сих пор стоит нетронутой в скверике на центральной улице города. И вот мы всей гурьбой — поэты, председатель горсовета Валентин Миронов и его заместитель Николай Ушанов появляемся на даче гостеприимного и хлебосольного академика. Иван Матвеевич показывает нам свой участок, десять маленьких дубков, которые он сам недавно посадил, — это в его-то 88 лет.
— Зачем? У вас и так почти весь участок покрыт лесом, — недоумевает Валентин Миронов.
— Так то все ели. А дуб — это особое, элитное дерево, — поясняет Иван Матвеевич. — У меня тут десять дубов усохло, не знаю, что за причина, пришлось спилить на дрова. — Он кивает на поленницу дров, которые сам колол. — Взамен срубленных я и посадил. Пускай растут. Дуб — дерево богатырское. При нормальных условиях — долгожитель. Каждый человек должен посадить дерево на память о себе. — И затем в мою сторону: — Дачу хочу завещать Институту. Правильно я решил?
— Правильно, — говорю. — Вот только б не перессорились, не подрались из-за нее ваши ученики.
Он задумался и ничего не сказал. Мы пошли в дом, где уже был накрыт стол. И вскоре комната наполнилась поэзией. Вспоминаю, как заискрились глаза Ивана Матвеевича, когда Валентин Сорокин читал то ли о Троцком, то ли об Илье Эренбурге:
Мы не звали тебя, не просили,Не лобзали при встрече в уста.Ты явился, как жулик, в РоссиюОт ночного «распятья Христа».А заключительные строки вызвали всеобщий восторг:
Для тебя и ракета, и книга,И такси, и гремучий состав.Ты страшнее монгольского ига,Тель-Авивский ученый удав.Потом Геннадий Серебряков читал своих «Черных полковников» — явно о Брежневе. Запомнились строки:
И вот они добрались, соколы,До тех высот, где ангелы поют.И ордена, и звания высокиеСпеша, друг другу шумно раздают.Увенчаны и гимнами и маршами,И славой высших воинских наград,И боевые, старые фельдмаршалыПеред ними уж навытяжку стоят.Семейными любуются муарамиИ корешками непрочтенных книг,И плачут над своими мемуарами,Поспешно сочиненными за них..Миронов и Ушанов спрашивали Ивана Матвеевича, нуждается ли он в помощи от местных властей, говорили о восстановлении исторических памятников в древнем Радонеже.
В последующие месяцы я часто встречался с Иваном Матвеевичем. Если дней десять не виделись, он звонил и приглашал. Обычно встречи проходили на его квартире, и лишь один раз я был в его рабочем кабинете в Институте математики. 3 февраля 1880 года Иван Матвеевич позвонил мне и сказал, что у него гостит известный шведский ученый, президент международной ассоциации математиков профессор Ленарт Карлесон и что он жаждет побывать в русской православной святыне Троице-Сергиевой лавре.
— Я знаю, что вы связаны с тамошним духовенством, — сказал Иван Матвеевич и попросил меня организовать его гостю посещение Лавры.
В тот же день я позвонил ректору Духовной Академии. Владыка сказал мне, что они с радостью примут почетного иностранного гостя в любое время. На другой день мы вчетвером, то есть швед, двое ученых из Института математики и я, приехали в Лавру. Осмотрели храмы и драгоценные сокровища Ризницы, побывали в Музее Академии и затем были тепло приняты владыкой, с которым состоялась непринужденная беседа. Ученый швед, человек тихий, поражающий своей скромностью, остался очень доволен. После обеда в ресторане «Золотое кольцо» я пригласил Ленарта Карлесона по пути в Москву заехать ко мне на дачу. Он поинтересовался моим творчеством, сказал, что жена его знает русский, и пожелал, если это возможно, получить на память о нашей встрече что-нибудь из моего сочинения. Я подарил ему недавно вышедший роман «Набат».
Когда потом я рассказал Ивану Матвеевичу о своем «сувенире» шведу, он весело, даже как-то задорно улыбнулся, произнес:
— Хорошо, что именно «Набат», там у вас остро поставлен еврейский вопрос. Думаю, что и у шведов он не менее остр.
В молодости Иван Матвеевич обладал богатырской физической силой. Рассказывал, как однажды в Лондоне, выступая перед учеными с эстрады, на которой стоял рояль и мешал выступающим, он, к изумлению присутствовавших, поднял этот тяжелейший инструмент и легко переставил его в глубь сцены.
16 февраля 1982 года он почувствовал себя плохо и был помещен в больницу. Сердце давало сбои, груз прожитых лет как-то сразу сломил его. Мы с Карацубой посетили его в больнице. Память его была по-прежнему светла, но в отрешенном угасающем взгляде чувствовались апатия и безразличие. Он понимал, что здесь в этой палате, его последнее пристанище и смиренно приготовил себя к неизбежному. Он был философом-мудрецом и философски смотрел на свой уход в мир иной.
Спустя сорок дней после его кончины были устроены, как и положено по православному обычаю, поминки, на которые пригласили Феликса Чуева, Николая Ушакова и меня. Соратники Ивана Матвеевича академики Н.С. Понтрягин и B.C. Владимиров просили меня написать о покойном книгу. С книгой дело сложней. Я знаю, что такая книга написана талантливым журналистом Шебановым для серии «Жизнь замечательных людей», да вот, оказывается, издать книгу о великом русском ученом-патриоте очень трудно, а в наше смутное насквозь сионизированное время почти невозможно. Пусть же эти беглые записки-воспоминания положат первые штрихи к портрету великого русского ученого, патриота и гражданина.
«РАДОНЕЖЦЫ»
В 1964 году гонорары от двух вышедших книг позволили мне осуществить свою заветную мечту: купить скромный домишко под дачу, где бы можно было укрыться от мирской суеты и спокойно работать. Для писателя дача это то же, что для художника творческая мастерская. Мне нравилось западное направление от Москвы по белорусской дороге, и я уже присмотрел для себя несколько более или менее подходящих вариантов — в поселке Полушкино и в селе Васильевском на берегу реки. Но пока я решал — думал, на каком из них остановиться, народный художник СССР Александр Михайлович Герасимов, с которым я был дружен, пригласил меня к себе на дачу в Абрамцево. В то время дорога в Абрамцево лежала через город Загорск, которому ныне возвращено его древнее название — Сергиев Посад. По Ярославскому шоссе я ехал впервые. В пути Александр Михайлович спросил меня, бывал ли я в Троице-Сергиевой Лавре.
— Не довелось, — с сожалением ответил я.
— О, милый, тогда ты Россию не знаешь, — сказал Герасимов и прибавил: — Кто в Лавре не бывал, тот России не видал.
Спускаясь с Поклонной горки по направлению к центру города я увидел невообразимой красоты колокольню и множество золоченых луковиц церквей.
