Соколы - Шевцов Иван Михайлович
Сын сельского священника Иван Виноградов в 1914 году окончил Петербургский университет. В 1920 году он уже профессор Пермского, а затем Петербургского университета. В свои тридцать четыре года заведует кафедрой теории чисел. В тридцать восемь лет — академик. В сорок лет — директор математического Института им. Стеклова Академии наук СССР. Этот пост он занимал до конца своих дней, то есть до 1983 года. Умер он в возрасте девяноста двух лет. Он открыл новый метод в аналитической теории чисел, за что был удостоен Сталинской премии 1-й степени. «Созданный в 1934–1937 годах новый метод в аналитической теории чисел открыл возможность для решения самых широких классов аддитивных задач, в том числе и задач о простых числах, которые раньше оставались совершенно недоступными для исследователей», — гласит Большая Советская Энциклопедия. Член более двадцати крупнейших научных обществ и академий, он был дважды удостоен золотой медали Героя Социалистического Труда. Запомним: он открыл то, что «раньше оставалось совершенно недоступным для исследователей». Точно так же, как таблица Менделеева. Он понимал музыку чисел, недоступную большинству людей. Как одержимый, он слушал эту необычную симфонию, погружаясь в нее всем своим существом.
Мое знакомство с Иваном Матвеевичем состоялось летом 1974 года и быстро переросло в дружбу, несмотря на большую разницу в возрасте. Первого июля 1974 года мне позвонил ленинградский мой читатель, профессор Александр Михайлович Сеньков и сказал, что он хотел бы со мной встретиться. Бывая в Москве, он всегда останавливался на квартире своего друга Ивана Матвеевича, где мы вскоре и познакомились. Иван Матвеевич был убежденный холостяк. Я однажды спросил: почему он так и не обзавелся семьей?
— Женатый живет, как собака, — а умирает, как человек. Холостой напротив — живет, как человек, а умирает, как собака, — отшутился он.
При нашей первой встрече профессор Сеньков сказал, что он читал мои романы, и «Тлю» и «Во имя отца и сына», давал читать Ивану Матвеевичу, которому они понравились, и поэтому «дядя Ваня», так он называл Виноградова, хочет со мной познакомиться. Встреча и знакомство с Иваном Матвеевичем у нас состоялись через три дня, но без Сенькова, который уехал к себе в Ленинград. Согнутый недугом, он казался малоподвижным и вызывал сострадание. Яйцеголовый, светлоглазый, с едва заметными бровями и тихим доброжелательным взглядом, он излучал какое-то внутреннее свечение.
Он сразу заговорил о прочитанных им моих книгах.
— Книги хорошие, нужные и полезные, — сказал он.
— Но мне не понравились две фигуры: Яков Канцель и Герцович. Вы хотели показать их хорошими и слукавили. Я им не верю. Да и сами вы им не верите. Признавайтесь?
— Читатели, как правило противоречивы, как и вообще все люди, — уклончиво ответил я. — Об одном и том же явлении или человеке могут быть самые противоположные суждения.
— Да, да, конечно, — согласился Иван Матвеевич. —
Взять, к примеру, хотя бы Ленина. Одни боготворят, другие ненавидят.
— А вы как? — полюбопытствовал я.
— Я не люблю, — откровенно признался он и пояснил: — Ведь это он, Владимир Ильич, в семнадцатом году отдал Россию на растерзание евреям. Что, не согласны? Кто его окружал? Сплошь бронштейны.
Вместо ответа я спросил:
— А Сталин?
— Сталин — другое дело. Он государство российское разрушенное Лениным, собирал и укреплял.
— А репрессии?
— Репрессии — дело рук все той же ленинской гвардии, бронштейнов, Свердловых и им подобных. У них руки были по локти в крови. А потом в тридцать седьмом Сталин заставил их отмывать кровь невинных русских людей собственной кровью. Хрущев на двадцатом съезде слезы лил по расстрелянному Кедрову. Мол, Сталин, расстрелял. А кто такой Кедров, вы знаете?
— В революцию заведовал особым отделом ВЧК, — ответил я и добавил:
— А жена его Ревека Пластилина была комиссаром.
— Вот именно: особым отделом. Сам расстреливал русских вместе с супругой. Вот и поплатился. А их сынок Бонифатий в академики пролез, философом заделался, ученым. А какой из него ученый? Болтун. Пожаловал ко мне в Институт математики уму-разуму нас учить. Сам-то таблицу умножения не знает, а разглагольствует: мол, наша математика переживает кризис потому, что наши математики не изучают марксизм. Вот уровень ума такого академика. А сколько их, таких марксистов-философов в нашей академии! Поспелов (Фогельсон), Арбатов, Пономарев (Розенкранц), или как там его настоящая фамилия. А Сталин был патриотом. Это евреи поливают его грязью, потому что он не позволил им окончательно прибрать к рукам Россию.
Наша первая беседа с Иваном Матвеевичем продолжалась около трех часов. Я понял, что «еврейский вопрос», а вернее сионистская интервенция — это его боль и озабоченность. Он утверждал:
— Как творцы, созидатели, евреи, за редким исключением ни на что не годны. По своей натуре они разрушители. В чем состоит их новаторство? В перестановке предмета с одного места на другое. Переставят, поднимут шум, мол, изобрели, открыли, понастрочат диссертаций, нахватают премий. А потом выяснится, что их «открытия» выеденного яйца не стоят. А он уже, глядишь, в докторах, академиках ходит, медалькой поблескивает. Так и гениев делают. Тот же Эйнштейн, Ландау — дутые величины.
При той нашей первой встрече я подарил ему свой роман «Любовь и ненависть». Жил он тогда на улице Горького в трехэтажном особняке рядом с гостиницей «Минск». Впоследствии этот особняк отдали под штаб Олимпиады, жильцов выселили. Иван Матвеевич перебрался на Садово-Триумфальную в ведомственный дом Министерства обороны. Это была просторная, но неухоженная квартира, за порядком в которой следила прислуга — старая татарка. Там я часто навещал Виноградова, в разговорах засиживался по нескольку часов. Иногда были вместе с его учеником — сотрудником Института, доктором наук Анатолием Карацубой.
Однажды в начале января 1978 года вместе с Анатолием Карацубой и поэтом Феликсом Чуевым мы провели вечер у Ивана Матвеевича. Он был бодр, энергичен, сверкал остроумием, хотя ему тогда шел 87-й год. Разговор зашел о науке, об ученых. Виноградов говорил, как тяжело русским ученым работать в условиях еврейского засилья в науке. Вспомнил он судьбу талантливого русского ученого Георгия Гамова.
— Необыкновенных способностей был Гамов, — рассказывал Иван Матвеевич. — Настоящий самородок, многообещающий. В конце двадцатых годов он окончил Ленинградский университет и был направлен на стажировку за границу к Бору и Резерфорду. В тридцать втором он, вернувшись на родину, предложил всерьез заняться разработкой практических вопросов ядерной физики. Он выступил с сообщениями перед учеными академии и рассказал, какие перспективы открывает перед человечеством использование атома в мирных целях. Но против Гамова решительно выступил тогдашний «бог» физики Иоффе, обозвав доклад Гамова бесперспективным прожектерством. Еще бы! В Гамове он увидел своего конкурента. Между ними началась неравная борьба. За спиной Иоффе стоял Сион — фактический хозяин в советской науке. Как, впрочем, и в государстве. Было предложение сделать Гамова директором нового физического института. Но Иоффе и его соплеменники дружно воспротивились и победили. Гамову решили показать, кто настоящий хозяин в советской науке и в государстве. Тогда он попытался устроиться на работу в какой-нибудь институт рядовым преподавателем физики. Но не тут-то было. Мстительный Иоффе, которого Гамов публично не признавал серьезным ученым, обложил строптивого конкурента красными флажками, как это делают охотники. Гамов остался без работы. На этом Иоффе не успокоился, — он придумал коварную авантюру. По приглашение своих американских друзей-сионистов Иоффе едет в командировку в Америку и делает «благородный» жест: предлагает Гамову мир, забыть все распри и ехать с ним в Америку. Это был иезуитский замысел. Но доверчивый Гамов, доведенный до отчаяния, лишенный возможности заниматься наукой, согласился. В Америке друзья Иоффе предложили Гамову не возвращаться на родину, обещали всевозможные блага и условия для научной работы, и молодой ученый принял их предложение. Да и особого выбора у него не было. А Иоффе навсегда избавился от своего конкурента. И продолжал коварно мстить, дабы другим русским ученым дать пример: не спорьте с нами, будьте покорны. В Америке сионистские друзья Иоффе не дали Гамову обещанного, не допустили его в науку. Так был загублен великий русский талант.
