Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6404 ( № 7 2013)
Не странно ли: стихи отнимают последние силы, но вооружают душу и продлевают жизнь. И в этом тоже исполняется древний завет: "Трудись, и твоя жизнь протечёт незаметно". Без труда, без чтения добрых учительных книг человек умирает ещё при жизни, превращается "в гроб ходячий повапленный".
Я пытался в меру своих крохотных возможностей подставить Могутину плечо. И Литфонд не только посулил, но уже выделил поэту дачку, - старенькая, убогая, но жить можно. И пока-то собирались привести хатку в божеский вид, неторопливо искали денег, власть в Литфонде рейдерским захватом оголтело, бесцеремонно присвоила команда Куняева и принялась делить свободное житьишко в Переделкине меж своими опричниками, согласно куняевскому революционному лозунгу: "Добро должно быть с кулаками, чтобы летела шерсть клоками". Шерсть полетела с Могутина: и так-то, сердешный, старостью и нищетой обструганный, одна худоба, и никакой в нём родовой сказочной могуты, как про себя пишет Юрий: "щуплый дистрофан". И поэту категорически отказали в помощи, дескать, никогда в Переделкине крышу над головой не получишь, ибо дружишь с Личутиным, а он - наш враг. При лихорадочной делёжке писательских "убожищ" куда-то сразу улетучились и патриотизм, и сердоболие, душевность и православная поклончивость, национальная спайка и дружинность, которые так ценились прежде в России. И забылось народное правило: "Жалость выше закона". Но разнеслись по столице куняевские истеричные причитания: "Мне дачу!.. Почему им, а не мне?.. Я тридцать лет прошу, а мне не дают". И тут Бог сразу решительно отступил на дальние задворицы и затерялся в потёмках души. Да и был ли Он когда?
Зря мы полагаем, что вовсе окоростовел народ; больше внушают нам о нашем негодяйстве телекликуши: де, испроказились русские, и нет им места под солнцем. Подхватились к ним в лад "новообращённые", поменявшие партийный билет на церковное причастие и с той поры уверяющие, что для России место в райских палестинах, де, давно уже поджидают Там при царских вратах.
Хватит каркать, чужебесы, и наносить гиль и срам на родную землю; войдите в ум, кобыльники, шляющиеся по иноземным задворкам за даровой коврижкой. Там, видите ли, сдобные пироги да пышки, а у нас из глины постяные коврижки. Неиссякаемо на русских просторах добрых душ[?]
В середине 90-х трудно было выжить. Либеральная революция оказалась фарсом (сыром в мышеловке), но ужасные итоги её (русский крест) сравнялись с потерями в Гражданскую войну.
В общем, жили мы в деревне натуральным хозяйством, маленькие дети, окончательно прижало деньгами, на хлеб нет. Жена впала в уныние. Я утешаю: де, не печалься, Бог не оставит. С этими словами выхожу в палисад, из почтового ящика торчит конверт из Санкт-Петербурга. Распечатываю, а там десять тысяч рублей и договор, по которому некий институт по изучению "резервов выживания русского человека" - был и такой - обязывался высылать каждый месяц зарплату. Я спешу в избу, потрясаю хрустящей купюрою и кричу: "Дуся, а ты сомневалась, что Господь поможет!" И отправились на ближайшую станцию, и купили мешок сахарного песку[?]
Я верю в постоянство русской натуры; что созидалось тысячи лет, нельзя коренным образом испроказить за двадцать. Хотя в каждом поколении какие-то перемены могут случиться. Коренные же черты (основание натуры) исчезают лишь вместе с нацией. Да, убеждения каждого из нас зыбкие; но стоит шатнуться в вере в народ - и всё пойдёт наперекосяк, пока не опомнишься ты.
[?]Вот сильно поглянулись Олесе Николаевой, замечательной поэтессе, стихи Юрия Могутина, человека, прежде вовсе не знакомого ей, и она со всей искренностью принялась двигать их на премию им. Горького. Никто не понуждал Олесю, не увещевал, не подходил с тайными подачами, чтобы улестить и склонить награду на свою сторону. Ведь всякое доброе дело творится в тиши. Лишь однажды позвонила мне Олеся и вдруг попросила: "Володя, ты дружишь с Могутиным. Знаешь, я прочитала его стихи, и все другие поэты-выдвиженцы сразу померкли. Я в комиссии по Горьковской премии. Напиши, пожалуйста, рекомендацию[?]"
Что и было сделано.
А мы частенько вопим, не желая оглянуться окрест с непредвзятым сердцем, что все продажны, всё в стране куплено и кругом хозяинует волосатая лапа. Ан нет, братцы мои. Когда мы так думаем, это чёрная немочь овладевает нами и душевная немота[?]
Юру словно молнией "ошавило" с небес по кручинной головушке. Звонит мне: "Ночь не спал. Не могу поверить[?] То смеялся, то плакал. Это какая-то ошибка вышла. Чтоб в конце жизни - и заметили. Да нет, такого просто не бывает. Володя, неужели я чего-то стою?"
А внутри-то себя, в глубине души, твёрдо знает, что стоит всяких почестей, и как бы ни обегали они стороною, но вот споткнулись и повернули в его сторону. Главное, первый раз разговеться, примерить лавровый венок - по Сеньке ли шапка.
Но я об этом умолчал, чтобы не наводить лишней смуты.
Почти с теми же словами он признавался на вручении: "Да кто я такой?! Чтобы мне - и премия Горького. Я ночь не спал, всё в памяти перебрал, чем я так отличился?.. Жизнь не сахар, крепко настучала по башке".
Охраны было в фойе ресторации, где собралась редакция журнала "Литературная учёба", - плюнуть некуда, невольно угодишь в "штатского" борцовского сложения иль в большое литературное имя. Эти-то уже знали, что будет супруга нынешнего президента, попечительница премии, а значит, и гостевой стол (фуршет) соберут по высокому разряду. Только я, глухня, оставался в неведении, усевшись в конце залы. И когда разглядел Людмилу Путину, церемония почти закончилась. Это была миловидная женщина русского покроя, с благожелательным лицом и кудрявой собачонкой на коленях.
С Юрием Могутиным она разговаривала отдельно: "Вот вы такой замечательный поэт, Юрий Николаевич, а всё в ваших стихах грустно, печально, уныло, и никакого праздника. И постоянно какие-то бомжи[?] Что, разве хороших людей в России нет?" - спросила участливо.
"Может быть[?] Но я и есть тот самый бомж", - проскрипел Могутин, побурев лицом.
А в конце разговора передал супруге президента, как ему насоветовали, "слезницу". Самый подходящий момент.
Здесь от сюжета мы ненадолго отвернём в сторону.
Отец-дипломат в 1938 году был приговорён к высшей мере, заменённой 25 годами лагерей. Мать, студентку Щукинского театрального училища, с годовалым сыном выслали на "101-й километр" под Можайск, где и застала их война. И начались скитания по Руси. День Победы встретил в Заплавинской сельской больнице, где вытаскивали из дистрофии. В конце концов из Средней Ахтубы в полном отчаянии подались в Сталинград - не лучшее для житья место даже в послевоенную пору, когда, казалось бы, все жили одинаково.
Первой их квартирой стал ржавый трамвай, для тепла закопанный в землю. И началось медленное врастание в суровую жизнь. Собирал в развалинах шампиньоны - тогда многие ребятишки в поисках грибов подрывались на минах. Повезло Могутину, значит, Бог пособил, крепко взял за руку, не однажды спасая от гибели, "приходил на помощь в самые страшные моменты". Не зря соседка, бабушка Востричиха, крестила Юрку в деревянном Заплавинском храме.
По-разному дети воспринимают лихо; некоторые легко, как бы играючи перескакивают беды, не запинаясь о них душою, а иные же встречают остро, обозлённо, как неправедное наказание, накрепко запоминая всякую неудобь, что угодила под ноги. Как вспоминает Могутин, "синдром Маугли" - этот смертный страх перед голодом и ощущение враждебности мира - ещё долго, на протяжении всего моего детства, преследовал меня".
(Самое гнусное в либеральной революции 91-го не только то, что она ограбила бедных, но она пресекла путь предвоенного поколения, обрекла на новую нищету, горе, бесправие, когда уже вроде бы попритухла память, стёрлись трагические страницы военной нужды, - но заставила повторить земные страсти, такие невыносимые для простеца-человека, совершенно лишние для одной судьбы. И Сталин тут уже ни при чём[?] Это насмешка дьявола.)
"Бывают эпохи, которым нет дела до человека. То была война, и государству было не до нас. И слава Богу! Враждебная мощь режима была отвлечена на внешнюю угрозу. Это и спасло меня от Карагандинского лагеря для малолеток - удела детей "врагов народа" - так предположил позднее Юрий Могутин.
Правда, лишения переносило всё военное племя: и те, кто истаивал в ледяном блокадном Ленинграде, и те, кто выживал на Северах, используя все таинственные резервы русской натуры. Многие на моей Мезени, считай, через дом, потеряли на войне отцов, с ранних лет впряглись в тягловую лямку, а ещё через дом скоро выплодились от военных вдов "сколотные", "выблядки", пополняя народом изнищенную, крепко прореженную Русь, - но весёлый смех, но заливистые песни не покидали крестьянского мира, несмотря на лишения. Видимо, клеймо "ЧСВН" (член семьи врага народа. - Ред.) особенным образом впечатывается в душу ребёнка, навсегда оставаясь в ней, вместе с постоянной подозрительностью к живущим рядом. Наверное, это особенное, неповторимое чувство отверженного, лишнего, прокажённого понятно лишь испытавшему подобную участь. Хотя внешне судьба ребёнка без особых препятствий вплетается в общее жизнеустроение страны, и нет для него никаких особых препон и рогаток в исполнении замыслов и мечтаний. Но чувство отмщения, зародившись в ранних годах, отчего-то тлеет до преклонных лет даже у истинно верующего православного человека. (О том же сокрушается Игорь Золотусский в замечательной книге воспоминаний "Нас было трое".)