Юрий Мамлеев - Россия вечная
Теперь перейдем к следующему положению. Национально-государственный патриотизм должен быть совершенно ясно конкретизирован уже в социально-экономическом отношении. Мы уже отмечали, что «голый капитализм» неприемлем для России — и не только в силу ее исторической ментальности и эгоистичности, хищности капитализма. «Свободное движение капитала», отсутствие протекции и контроля со стороны государства, зависимость «чистого капитализма» внутри страны от мирового, в основном американского капитала — неизбежно нанесет непоправимый ущерб национальной безопасности России и в конечном итоге может привести к потере национальной независимости. Одно дело — взаимодействие с миром, другое дело — превращение в колонию. Частный капитал, если ему дать полную волю, почти постоянно будет действовать вопреки национальным интересам страны и в конечном итоге будет стремиться подчинить себе правительство и власть, а значит, и саму страну. А в силу того, что он не сможет выступать на равных с мировым капиталом, неизбежно его подчинение иностранным интересам.
Другая ситуация может сложиться, если частный капитал будет контролироваться государством и действовать в интересах страны. «Смешанная экономика» или новая форма третьего экономического пути, в котором сочетались бы сильные стороны и социализма, и частного предпринимательства, на наш взгляд, лучшие варианты экономического развития России на сегодняшний день.
Но кроме экономической политики, отвечающей национальным интересам и безопасности страны, государственный патриотизм предполагает и конкретно разработанную, в интересах страны и всего народа (а не каких-то привилегированных экономически групп и т. д.), политику по отношению к образованию, культуре, средствам массовой информации и, главное, социальной сфере. Необходима справедливая и сбалансированная социальная политика, обеспечивающая и защищающая население страны. Бессмысленно говорить о патриотизме как доктрине, в том числе и «государственном», если народ страны социально и демографически не защищен. Эта социальная и демографическая программа должна исходить именно из патриотического мировоззрения (то есть из любви к стране и ее народу), а не из каких-либо социальных утопий, как было раньше. Целью является здесь сама страна, ее благополучие, ее народ, а не социально-политические «измы». Должно быть выработано патриотическое учение, которое, независимо от того, каков будет характер экономического строя в России, обеспечивало бы реальную защищенность населения и его рост (хотя, разумеется, экономический строй должен соответствовать общей направленности, выраженной в национально-государственном патриотизме). Таким образом, по всем важнейшим векторам жизни страны должны быть выработаны конкретные программы, отвечающие этой общей направленности национально-государственного патриотизма и самосохранения страны и народа. Государство здесь средство, а не самоцель, но средство совершенно необходимое.
И в конце концов, о политическом строе. Если действительно наша цель, наша сверхценная идея: создание новой России как величайшей, самобытной цивилизации, связанной по крайней мере с теми или иными аспектами Русской доктрины и т. д., то политическая система явилась бы в этом случае просто средством для достижения именно этой цели, а не какой-либо самоцелью в себе. По существу, Русская доктрина (русская идея) совместима с любым политическим строем (исключая предательский), имеющим высшую цель не политическую как таковую, а саму Россию.
Демократия, если под ней понимать народовластие, а не власть денежного мешка, власть сверхбогатых и финансовой олигархии (что обычно иезуитски лицемерно обозначается как современная «демократия»), вполне приемлема, особенно если политический и управленческий класс будет верен России и соответственно образован и подготовлен.
Однако отметим, что «свобода» таит в себе определенные опасности: разнузданная, потакающая низшим инстинктам, ничем не ограниченная (а по существу направляемая), она быстро превращается в свободу для дьявола и тюрьму для человека.[61]
Итак, мы на пороге нового тысячелетия. Новая эра может быть совершенно невиданной, стремительной и многое в ней будет наверняка непредвиденным и «неузнаваемым» для людей ХХ века. Тем не менее новая Россия может стать центром для самой себя, и в таком случае она может стать и всемирным центром, по крайней мере, для той части человечества, которая будет в состоянии распознать, хотя бы частично, что такое Россия. Но еще более важно для России — сохранить свое самое высокое предназначение и духовную запредельность.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ФИЛОСОФСКИЕ СТАТЬИ, ИНТЕРВЬЮ
Судьба бытия — путь к философии
«Вопросы философии», № 9, 1993 г.
— Расскажите, пожалуйста, об основных вехах своей биографии, поведайте нам судьбу вашего бытия, о том, что было с Вами, и о том, что Вы пережили.
— До эмиграции я был преподавателем математики. Но главный центр интересов лежал в двух плоскостях: литература и философия (метафизика). Вот эти два интереса и послужили причиной того, что вокруг меня в начале 60-х годов сложилась целая полуподпольная группа. Подобные группы были довольно многочисленны в то время. Постепенно создавалась нонконформистская культура.
Проблема заключалась в том, что моя литература совершенно выходила за грани социалистического реализма и за грани всего, что можно было напечатать в Советском Союзе. Поэтому я даже не делал особых попыток войти в официальную жизнь и публиковаться. Это было невозможно. Я надеялся на будущее. А в настоящем была та подпольная деятельность и то общение, которое развилось в те годы. Это немножко напоминало Древнюю Грецию, когда общение в основном проходило на устном уровне, оно состояло из чтения на квартирах, но эти чтения переходили в своеобразную мистерию. Там было немного достоевщины. Это походило на странное обнажение душ, и даже трудно было понять, где разница между литературой и жизнью. Но уже тогда речь шла и о метафизике. Но вначале мои интересы в этом отношении сосредоточивались на классической немецкой философии. Потом уже появилось влечение к Востоку, к Индии духа. Но в течение 60-х годов у меня складывалась моя собственная метафизика Я. Она выражена в работе под названием «Метафизика Я», которая входит в мою книгу «Судьба бытия». Уже после эмиграции «Метафизика Я» была опубликована на французском и голландском языках. Кроме того, и мои рассказы имели явный метафизический подтекст, литература и метафизика шли рука об руку. Наша «подпольная» жизнь была интенсивной, но в отрыве от социальной и политической борьбы. Тем не менее мы всегда были под угрозой. Если я не смог со своей литературой войти в официальную жизнь, то тем более это было немыслимо в плане философии.
— В Ваш круг, конечно, входили художники?
— Да, в наш круг входили художники, поэты, писатели, а кроме того — довольно странные люди, их можно было назвать бродячими мистиками, которые для Руси были характерны, особенно до революции. Эти люди ничего не писали, но создавали устное мировоззрение мистического порядка и особую духовную атмосферу.
Поскольку это было связано с литературой, со словом, то нас обычно весьма опасались. И в конце концов, такая отключенная жизнь влияла на молодежь. У нас были, например, такие поэты и художники, как Леонид Губанов, Саша Харитонов, Анатолий Зверев. Венечка Ерофеев тоже потом примыкал к нашему общению. Сейчас они достаточно известны. Но в то время они были полупреступники. И к 1974 году сложилась такая ситуация, когда нужно было что-то выбирать.
Итак, мы были просто вынуждены уехать на Запад.
— Вы занимались Гегелем. Но у Гегеля «Я» не является фундаментальным понятием. Это, скорее всего, характерно для Фихте.
— Да, скорее всего, для Фихте. Но, как я говорил, интерес к немецкой философии был моим первым философским интересом еще в юности, до становления нашего кружка. Потом центр интересов переместился в литературу. И я почувствовал, что стихийное, иррациональное выражение мистических откровений легче всего выражается в литературе, в форме рассказа. А влечение к созданию «системы» появилось в середине 60-х годов. Это вылилось в конце концов в мистический текст метафизики Я, который все-таки был, как оказалось впоследствии, ближе к индуизму, к Веданте, хотя и не совпадал со многими ее моментами. Это был органический текст.
Чтобы закончить краткое описание метафизических поисков в наших подпольных кругах, я хотел бы подчеркнуть еще одну линию. К концу 60-х — началу 70-х годов у нас уже появились другие люди, в частности Джемаль Гейдар. Он сейчас ближе к исламу, но связан и с Россией и с исламом. Но наши общие поиски привели к доктрине, которую мы назвали «последней доктриной». Это чисто метафизическая доктрина. И она заключает мою книгу «Судьба бытия». Сначала же идет моя «Метафизика Я», потом сравнение этой «Метафизики Я» с Ведантой, показываются сходства и различия и дается анализ индуистской метафизики в связи с проблемой «Я». А потом уже скачок в эту «последнюю доктрину», которая выходит за все мыслимые пределы мировой духовной традиции.
