Андрей Караулов - Русское солнце

— Вот баба! — вырвалось у Чуприянова. — С борща начинаем? Я вообще-то приказал Катюшке подавать на закуску горячую картошку, чтоб все помнили, кто мы и откуда…

— Картошка — это замечательно, — протянул Петраков, — картошка — это всегда хорошо… Ваше здоровье, Иван Михайлович!

— Ваше!

«Клюква» прошла незаметно.

Катя действительно принесла тарелку с дымящейся картошкой, посыпанной какой-то травкой, правда сухой.

— Значит, Егор Тимурович и до нас добрался? — Чуприянов воткнул вилку в маленький огурчик.

— Приватизационный чек Чубайс хочет оценить либо в сто, либо в тысячу рублей, — сказал Петраков.

— Хороший человек, — хмыкнул Чуприянов. — А цифры откуда?

— С потолка, Иван Михайлович. Но это не вполне рубли.

— А что, если не рубли?

— Никто не знает.

Такой стол, конечно, может быть только в России: все с огорода, либо — из леса. Россия никогда не умрет от голода, потому что её главные богатства — не нефть, не золото и не уголь, а лес и река. Самое замечательное на русском столе — моченые яблоки, только никто не знает, когда их подавать: то ли как десерт, то ли как закуску.

— Рубль это рубль, — вздохнул Чуприянов, — в России царей не было, Романовых, а рубль — уже был… — слышите, да? Если это не рубль, значит, не пишите, что это рубль. Че людей дурить? Приватизационный талон… или… как?..

— …ваучер. У Гайдара человечек есть, Володя Лопухин, он и предложил назвать эту счастливую бумажку ваучером; словечко, конечно, непонятное, но грозное.

Чуприянов разлил «клюковку», а Катюша поставила на стол большую кастрюлю с борщом.

— Если на Западе вам заказывают отель, выдается специальный талончик — ваучер, — закончил Петраков.

— Черт его знает, — усмехнулся Чуприянов, — я в отелях не жил, только в гостиницах, но считать — умею. Сколько людей в России? Мильонов сто пятьдесят, — верно? Умножаем на сто рублей. Получается, вся собственность Российской Федерации, заводы, фабрики, комбинаты, железные дороги, порты, аэродромы, магазины… все, что есть у России… все это стоит… пятнадцать миллиардов, что ли? Послушайте, — а не мало? Они не ошиблись? У нас один «Енисей», вон он, на том берегу, тянет на миллиард, а если с полигоном, где Петька Романов, Герой Соцтруда, свои ракеты взрывает, и поболе будет…

Петраков взял рюмку.

— Что… они, демократы ваши, думают… после такого жульничества… власть удержать? Да я сам народ на улицы выведу!

Когда русский человек нервничает, в нем появляется какая-то угроза — обязательно!

— Ну хорошо, это все — пацаны, — заключил Чуприянов. — А Ельцин, Ельцин куда смотрит?

— Ну, Ельцин, как говорится, особый случай, — улыбнулся Петраков. — Но меня вот… да, благодарю вас, Иван Михайлович… меня вот что интересует: если случится чудо и в обмен на эти ваучеры ваши мужики все-таки получат акции Ачинского глинозема… как они себя поведут? Комбинат — хороший, имеет прибыль, значит, тот же Егорка вправе рассчитывать на свою долю, — верно? Как он поступит: будет ждать эту долю или тут же продаст свои акции к чертовой матери, причем дешево продаст, за бутылку?

Катюша разлила по тарелкам борщ, но Чуприянов не ел — он внимательно смотрел на Петракова.

— Если сразу не прочухает — продаст, — уверенно сказал Чуприянов.

— Так… — Николай Яковлевич согласно кивнул, — а если… как вы выразились, — что тогда?

— Тоже продаст. Станет моим ставленником, вот и все.

— Не понял, Иван Михайлович…

— А я его раком поставлю, что непонятного? Я что, дурак, что ли, такой завод Егорке отдавать? Пьянчужкам этим?

— Они — трудовой коллектив.

— Раз трудовой, пусть вкалывают. А с прибылью мы как-нибудь сами разберемся.

— Упрется Егорка, Иван Михайлович…

— Ишь ты! Так я ему такую жизнь организую, он тут же повесится, причем — с благодарностью, потому что здесь, в Ачинске, ему идти некуда, город маленький, без комбината — смерть. Но объясните мне, старому дураку, почему, если у нас государство вдруг сходит с ума, это называется реформами? Если государство не хочет покупать глинозем само у себя, если оно не хочет само распоряжаться своим собственным богатством — ради бога, пусть покупает глинозем у Чуприянова, я не возражаю! Разбогатею, по крайней мере! А вот если господин Гайдар отделяет наш комбинат от государства только потому, что он, Гайдар, не знает, что с нами делать, это, извините меня, в корне меняет дело, — слышите, да? Если Гайдар не хочет, чтобы я требовал у него деньги на новую технику, пусть не надеется: модернизировать комбинат из своего кармана я не буду, я, извините, жадный! Я всю прибыль оставлю себе, отправлю её куда-нибудь в офшоры, потому что я не верю Гайдару, я… момент ловлю, как Гайдар подарил нам комбинат, так он его и отнимет… так же легко, вот в чем фокус! Дураком надо быть, чтобы не поймать момент! Дураком надо быть, чтобы верить Гайдару! Вы на его рожу посмотрите: мальчишка, маменькин сынок, несерьезный тип. Нет уж, Николай Яковлевич, я выгребу из комбината все, что можно, сам скуплю его акции… для начала… потом приеду к вам, в Москву, и скажу: ей, правительство, деньги давай, нет у нас денег на бетономешалки, дорогие они! Ты, правительство, решай: или — деньги, или Россия без глинозема останется, — извините!

Петраков спокойно доедал борщ, намазав маслом кусочек черного хлеба.

— Но если по уму, Иван Михайлович, деньги все-таки надо вкладывать в производство, в комбинат, — наконец сказал он.

— А я не верю Гайдару! Я знаю директоров: Гайдару никто не поверит! Он на нас с Луны свалился, понимаете? И с приватизацией ничего не выйдет, будет сплошное воровство — воровство директоров, вот что я скажу!

Никто не заметил, как появился Егорка. Сняв шапку, он мялся в дверях.

Чуприянов и Петраков молча выпили по рюмке, молча закусили маслятами. Русские люди — молодцы: никто в мире не додумался отмечать водку солеными грибками, а пиво пить с воблой, — никто!

— На самом деле по глинозему решения пока нет, — сказал Петраков. — Зато алюминий будет продан.

— Какой алюминий? — Чуприянов поднял голову. — Наш?

— Красноярский алюминиевый завод, Иван Михайлович.

— Так он крупнейший в Союзе!

— Потому и продают. Купит, говорят, некто Быков. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове.

— Сынок чей-нибудь?

— Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Ему лет двадцать пять. Или двадцать.

— А куда нынешнего?

— На тот свет, я думаю. Если будет сопротивляться.

Петраков тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядел на большую сковородку, где лежали куски хариуса.

— Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович… вот вам — новая национальная идея.

— Значит, — разозлился Чуприянов, — и ко мне придут, — верно?

— Приватизация будет кровавой, — кивнул головой Петраков.

За окном только что было очень красиво, светло и вдруг все почернело — мгновенно. Так откровенно, так нагло ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, есть только день и ночь.

— Какая глупость: акции должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — С правом наследия! Без права продажи!

— Может быть, — согласился Петраков, — но Гайдар убежден: именные акции — не рыночный механизм.

— Плевать на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!..

— Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать.

Чуприянов вздрогнул:

— Но это — не колхозный рынок! Это — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?..

— Понимаю, — утвердительно кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович.

— Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов.

— Да, пожалуй, так…

Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час…

Егорка закашлялся. Не специально, просто приперло.

— Тебе чего? — оглянулся Чуприянов.

— Мы, Михалыч, работать боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… сильно обижены, Михалыч!

— В сенях подожди, — приказал Чуприянов. — Вызову!

— Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом пойдет, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь народ встанет, я дело говорю!

— Сиди в сенях, — не понял? — разозлился Чуприянов. — Аппетит портишь!

Петраков засмеялся:

— Запомни, Егорка, в России на обиженных воду возят!

Егорка вытянул губы и совсем по-детски взглянул на Чуприянова:

— Я за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми по-людски!

Петраков сам положил себе кусочек хариуса и вилкой аккуратно содрал аппетитную кожицу.

— А пацан этот, Быков, — Егорка повернулся к Петракову, — сейчас учитель, што ль?

— Учитель физкультуры.

— А будет директор?

— Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином, так я думаю.

— Значит, рабство вводится? — Егорка удивленно посмотрел на Петракова.