Максим Фрай - Книга для таких, как я
Оно, впрочем, понятно. История Золушки назидательна и дидактична, она насквозь пропитана пуританской моралью, которая со временем трансформировалась в идеологию среднего класса. Дескать, будь паинькой — и все уладится. Работай — и воздастся. Веди себя хорошо, и тогда придет добрая фея и приведет дюжину принцев на выбор. Куй свое маленькое золушковое Щастье собственными мозолистыми руками. Селфмейдмэнствуй и доселфмейдмэнствуешься. Аминь.
А история Аладдина — это просто история о человеке, чья судьба оказалась сильнее, чем он сам. Это она, судьба, нашептала колдуну из Магриба имя Ала ад-Дина; за уши, силком, вытащила мальчишку из дома, завела в зачарованное место, позволила уцелеть и подарила ему власть над джиннами (ведь и кольцо, и лампу парень потер совершенно случайно, не подозревая, что с ним происходит нечто особенное).
Судьба волоком тащила Аладдина по заранее намеченному курсу, и это, надо сказать, пошло ему на пользу. Ближе к финалу мы видим совершенно другого Аладдина: повзрослевшего, поумневшего, опытного и отнюдь не наивного. Золушка, кстати сказать, и в счастливый день свадьбы с принцем остается все той же Золушкой: изменились обстоятельства ее жизни, но сама она осталась прежней. Ее история проще, понятнее и тривиальнее, чем история Аладдина, — для меня это еще один повод утвердиться в своем предпочтении.
"Ну да, — ехидно ухмыляется мой приятель, на котором я решил обкатать свою немудреную теорию, — Золушке тоже, небось, история Аладдина понравилась бы больше, чем ее собственная. Любая Золушка не прочь стать Аладдином".
То-то и оно.
2000 г.
Непостижимое и неопределенное
— Святое более не помогает мне, — сказал он одышливо.
— А когда-нибудь оно помогало тебе? — спросила она.
— Не знаю, — сказал он. И немного погодя: — Что есть святое?
— Непостижимое и неопределенное — вот единственное святое, — сказала она1.
Читая «Вирсавию» шведа Торгни Линдгрена, авторский пересказ библейской истории о царе Давиде и матери его наследника Соломона, я то и дело вспоминал "Внутренние рецензии" Умберто Эко.
Эко рецензирует Библию, классифицирует ее как "суперклассный боевик", отмечает затянутость и эклектичность и дает рекомендации для переиздания. Линдгрен переписывает одну из библейских историй, насыщая ее страстями, смыслом и психологическим объемом, бесцеремонно тревожит гипсовые куклы старозаветных патриархов и заставляет их плясать под свою дудку. Куклы не только пляшут, но и начинают отбрасывать тень. Оживают в общем.
Время пересказов старых историй в литературе началось отнюдь не вчера. Создавая свою "бессмертную историю, рассказанную заново", Линдгрен продолжает давно сложившуюся традицию. На этом можно было бы поставить точку.
Но я не зря перечитывал ернические "Внутренние рецензии" Эко. Очень хочется завести речь о "десакрализации сакральных текстов", но я этого делать не буду. Не потому, что тема скучна (она увлекательна), и не потому, что она неподъемна (действительно неподъемна), а просто потому, что оная десакрализация произошла давным-давно, постепенно и незаметно, без помощи господ литераторов. Одному из моих друзей пришла в голову забавная и печальная идея: по мере того как ту или иную книгу читают люди, неспособные ее понять, книга постепенно утрачивает смысл. Со временем, когда количество некомпетентных читателей достигает некоей критической отметки, книга окончательно лишается каких бы то ни было глубинных смыслов ("прасмыслов", «гиперсмыслов» — называйте как угодно) и становится обычным текстом, упорядоченным набором слов, фраз и логических конструкций. Таким образом, можно говорить о феномене «оскопления» сакральных текстов в процессе длительного использования.
История оскопления Урии, бывшего мужа Вирсавии, и последовавшего за этим "священного безумия" Урии у ворот Раввы — пожалуй, самая драматическая и в то же время символическая сцена романа Линдгрена. Читая ее, я подумал, что литературные игры (по крайней мере, некоторые из них) не то чтобы вдыхают жизнь в древние «оскопленные» тексты, но ввергают их в своего рода "священное безумие" — единственное, что может оправдать существование оскопленного — человека ли, текста ли.
И возможно, когда древние тексты искажаются до неузнаваемости, рвутся на куски, рассыпаются в грубых руках азартных игроков в литературу, в них возвращается нечто "непостижимое и неопределенное", о котором так мучительно размышлял и выспрашивал свою любимую жену царь Давид за несколько минут до смерти…
2000 г.
Кнульп, Кинкейд воскресным утром
Когда я был настолько мал, что еще не научился прогуливать уроки, а мир был настолько несовершенен, что школьникам, даже самым младшим, полагался всего один выходной день — воскресенье, я ненавидел воскресные утра. Да, как ни странно, именно воскресные утра. Понедельники, вторники и прочие будние дни я принимал со смирением стоика; субботние вечера обожал, а вот воскресные утра ненавидел, не умея даже самому себе объяснить почему.
Теперь — могу, пожалуй.
Воскресное утро сулит свободу, которой невозможно воспользоваться… Нет, даже не так. Свободу, которой нет. Свободу, которая на самом деле является всего лишь короткой передышкой. Воскресное утро куда более лживо, чем утро любого другого дня недели. Планам, рожденным при свете воскресного утра, не суждено осуществиться. Скажу больше: в детстве я обнаружил, что воскресенье гораздо короче любого буднего дня. Это противоречит законам природы, однако это так. В воскресенье бег времени ощутим почти физически. Оно уходит, удержать его невозможно, как невозможно удержать в руках ветер. И еще. Всякий воскресный вечер немного похож на похороны, но он менее тягостен, чем воскресное утро: ждать приговора всегда труднее, чем с ним смириться.
Помню, больше всего меня злило, что никто, кроме меня, этого не понимает. Мои родители и друзья доверчиво покупались на обман, строили радужные планы, суетливо теряли драгоценные часы и минуты: за столом, в ванной, в городском транспорте, в кинотеатре, где опять показывают скучный фильм (а если интересный — тем хуже, время начинало лететь еще быстрее), снова за столом, но уже в гостях, у телевизора, на кухне, снова в ванной, etc. Я видел, как ближе к вечеру их лица омрачает тень особой воскресной разновидности разочарования (впрочем, они сами вряд ли осознавали, что разочарованы).
Или все-таки осознавали? Между прочим, пик самоубийств по статистике приходится именно на выходные дни, особенно на воскресные вечера. То-то же.
Почему, собственно, я вспомнил свою детскую ненависть к воскресному утру? Разбирая книги, я левой рукой достал из коробки «Кнульпа» Германа Гессе, а правой — "Мосты округа Мэдисон" Роберта Джеймса Уоллера. Вышло так, что Кнульп и Роберт Кинкейд одновременно встали перед моим (извините уж) внутренним взором. И тогда я вспомнил о воскресных утрах, потому что жизнь обоих — и Кнульпа, и Кинкейда — больше всего похожа на один бесконечный воскресный день. Вернее, на бесконечное воскресное утро, завораживающее нас лживым перечнем невиданных возможностей, удивительных шансов и головокружительных надежд.
Кнульп — бродяжья душа; Кинкейд, по авторской воле написавший однажды: Прежде чем стать человеком, я был стрелой, — тоже бродяжья душа. (Ему нравилось, как звучали некоторые названия: Сомалийское течение, гора Большой Томагавк, Малаккский пролив и много-много других.) А любая бродяжья душа на этой земле обречена обитать в пространстве воскресного утра, в волшебной стране обещаний, которые никогда не будут исполнены.
Еще одна отметина — равнодушие (почти мучительное) к кипящей вокруг человеческой жизни и пренебрежение возможностями, которые она открывает. Ты ведь мог не только не дойти до такой бедности, а просто-таки многого достичь. Чертовски за тебя обидно1, - попрекает Кнульпа старый приятель (не он первый, не он последний). Кинкейд же, обладатель невообразимо высокого IQ, в школе доводил учителей до отчаяния полнейшим равнодушием ко всем без исключения предметам2, а по поводу собственных успехов снисходительно замечал, что тест Ай-Кью непригоден для оценки способностей людей, потому что он не принимает в расчет магию, а она очень важна как сама по себе, так и в качестве дополнения к логике3. Они действительно очень похожи: две бродяжьих души, два нереализованных таланта, два несбывшихся обещания. Два воскресных утра, два коротких воскресных дня, два печальных воскресных вечера.
Но сегодня, когда я еще раз перелистал эти книги, я вдруг понял: в глубине души я всегда был готов предпочесть лживые обещания воскресного утра повседневной будничной правде.
Да, я знаю. Моя жизнь тоже похожа на воскресное утро. Моя самозабвенная детская ненависть к воскресным утрам свидетельствует о том, что я знал это всегда.
