Борис Стрельников - Тысяча миль в поисках души
Уже не поднимались, берегли силы Поплавский и Федотов. Уже шепотом спеты все-все песни, рассказаны все-все истории. Даже разговаривать уже нет сил. И повисает в кубрике тишина.
И впервые за все сорок с чем-то дней дрогнуло сердце одного из четырех. А может быть, и не дрогнуло, а просто решил солдат, что пришло время поговорить и об этом.
Тишина… И вдруг один из солдат говорит:
— Как будем умирать, хлопцы?
Тишина… Только океан с размаху колотит по барже.
— Ну что ж, — нарушает молчание Ваня Федотов, — почувствует, что слабеет, умирает, пусть скажет.
Подползем, обнимемся, поцелуемся. Кто будет умирать последним, пусть суриком напишет на стене кубрика наши имена. Погибли, мол, тогда-то. Привет Родине. Поклон матерям.
И тогда вот что сказал младший сержант. Это была самая длинная его речь за все время дрейфа:
— Стену кубрика не мазать! Запрещаю! Запрещаю даже думать об этом. За последние несколько дней мы увидели три парохода. Что это значит? Значит, мы попали на какую-то морскую дорогу. Нас не снесет с нее. Я заметил, что днем нас тащит на юго-восток, а ночью обратно — на северо-запад. Мы болтаемся на одном месте. Увидели три корабля, увидим и четвертый. Не заметит нас четвертый, заметит пятый. У нас еще три пары сапог. Хватит на весь март, а в марте нас обязательно найдут.
«Обязательно найдут в марте…» С этой мыслью уснули солдаты.
А утром тот же солдат, который спрашивал вчера вечером: «Как будем умирать, хлопцы?», тихо запел хвою любимую песню, в которой есть такие слова:
Это ничего, что мы, солдаты,Далеко ушли от дома.
И младший сержант улыбнулся.
А теперь рассказ Филиппа Поплавского:
— Когда младший сержант стал разделывать первый сапог, мы думали, что сразу все начнем есть кожу. Но Зиганшин даже запретил прикасаться к ней. Он сказал: «Я съем ее первый, и если через сутки не заболею, значит ее можно есть и вам. Вот так».
Вот, оказывается, как это было.
Рассказывает Иван Федотов:
— Когда над нами опустились вертолеты с «Кирсарджа», я был уже так слаб, что запнулся за канат и рухнул было за борт, но меня поймал Зиганшин и удержал… На палубе авианосца Зиганшин сказал американскому офицеру: «Спасибо за помощь. Но просим как можно скорее отправить нас на Родину». По дороге в судовой госпиталь он потерял сознание…
Хрупкий юноша с двумя полосками на погонах был, стальной пружиной, которая двигала этот хорошо подогнанный механизм — экипаж самоходной баржи Т-36. Но это только сравнение, потому что они были не бездушные винтики, а живые люди, обыкновенные, наши, советские.
Простой человек… А сколько миллионов глаз внимательно следят за тобой! Рассматривают твои фотографии в газетах, толпой собираются у телевизора, смотрят на тебя на экране из зрительного зала кинотеатра. Вот этот человек с микрофоном, что сидит рядом с тобой за обеденным столом в отеле «Караван-Лодж», рассказывает сейчас миллионам радиослушателей о том, как ты держишь вилку, и о том, как у тебя завязан галстук. Ничего не поделаешь: ты советский человек, и весь мир хочет узнать о тебе все до мелочей.
Ребята понимали это. Нужно было видеть, с каким достоинством они себя вели.
Когда солдаты пошли в Сан-Франциско покупать шляпы, за ними ринулись десятки фоторепортеров. Ваня Федотов привычно и лихо скосил поля шляпы к правой брови и лукаво подмигнул мне: дескать, мы не лыком шиты. Поплавский и Крючковский примеряли шляпы у зеркала.
Я обернулся к Зиганшину и увидел, что он мучительно краснеет. Он смотрел на шляпу, лежавшую перед ним, и боялся притронуться к ней. Десятки фотообъективов были нацелены на него и на шляпу. Было ясно, что младший сержант попал в переплет. Он еще раз взглянул на фоторепортеров, которые сделали стойку, как гончие перед раненой птицей, и прошептал мне на ухо:
— Я никогда в жизни не носил шляпы…
Широченная «спина-стена» Кардашева как бы невзначай скрыла его от фоторепортеров.
Как полюбили наших ребят моряки «Кирсарджа» жители Сан-Франциско, пассажиры «Куин Мэри»! Стюардессы американского реактивного самолета «Боинг-707» написали им на открытке: «Милым русским ребятам!» Удивительно, но это факт: стюардессы нашего «Ту-104», который доставил солдат из Парижа в Москву, не зная ничего об открытке своих американских сестер, написали почти те же слова: «Нашим милым, нашим славным советским ребятам!»
Оператор телевизионной компании, прихрамывающий грузный старик, не отходил от наших ребят целыми днями. Он как ребенок радовался каждому удачно снятому кадру.
— Никогда за всю жизнь я не работал с таким удовольствием, — сказал он. — Я будто помолодел. Я счастлив, что снимаю настоящих людей.
Служащий таможни во французском порту Шербур сказал:
— У этих солдат лица студентов. До чего же они скромны и милы! К ним можно относиться только как к родным сыновьям.
А вот письмо, которое написал нашим ребятам бывший американский моряк Джо Хаммонд:
«Я старая, видавшая виды тихоокеанская акула, поверьте мне, я знаю, что такое океан, когда у него плохое настроение. До сих пор я, старый циник, был убежден, что человек — ничтожество перед Его Величеством Океаном. Вы доказали обратное. Самый сердитый океан ничего не может поделать с человеком, если это настоящий человек. Я восхищен вашим мужеством и вашей скромностью. Я склоняю перед вами, юноши, свою седую голову».
В письме, подписанном «Человек, который вас полюбил», ребята прочитали:
«Может быть, вы заметили, что в Сан-Франциско за вами неотступно следовал человек в синем берете. Если вы заметили, то, наверное, подумали, что это переодетый полицейский, приставленный для вашей охраны. Нет, я не полицейский, да за вами и не было полицейских, ибо вас не от кого было охранять, разве что от восторженной толпы. Я обыкновенный человек, и я просто хотел узнать, как ведут себя русские после того, как весь мир назвал их героями. Мой отец рассказывал мне о Чкалове и Громове и всегда восторгался их мужеством и скромностью. С тех пор прошло больше двадцати лет. Вы гораздо моложе тех героев, о которых мне рассказывал отец. Следуя за вами по пятам, наблюдая вас, изучая вас, я понял, что героическое заложено в вас с детства. Видимо, вы привыкли носить это в себе до поры до времени и не замечаете, что это заложено в вас. А когда это проявляется, вам как будто становится не по себе, как мне показалось, шумная слава утомляет вас. Это непривычно видеть здесь, на Западе. Вы, может быть, с улыбкой отмахнетесь от моих слов. Но я все-таки скажу, что вы самые человечные герои, которых я когда-либо встречал. Вы настоящие люди — и этим все сказано».
Этим действительно сказано все.
На родине Линкольна
День с Фенимором Купером
Куперстаун — от Нью-Йорка на север, к канадской границе. Нужно перевалить через Катскиллские горы, пересечь долину реки Черри и держать курс на лесное озеро Отсего, из которого рождается река Саскуиханна, что на языке индейцев-делаваров значит Полноводная.
Ночь я провел в мотеле «Последний из могикан» на дороге №28 и приехал в Куперстаун на рассвете. Город маленький, живут в нем всего две тысячи шестьсот с чем-то человек. Вокруг невысокие горы, поросшие сосновым лесом и березой. Мачтовые сосны смотрятся в зеркало озера. Я остановил машину на берегу, выключил мотор. Ветер гнал по озеру холодные серые волны. По капоту машины стучала снежная крупа. Шумел лес. Глухой шорох и стон рождались в его глубине, поднимались над вершинами, летели над озером, над беленькими домиками еще спящего городка.
— Это плачут души моих предков, — сказал Джон — Спешащая Черепаха, 20-летний чистокровный индеец из племени могаук. Прихрамывая, он подошел к машине, чтобы прикурить. Его прямые черные волосы, в которых застряли снежные крупинки, были стянуты красной лентой. Больше ничего индейского в его облике не было. Никаких перьев, мокасин, томагавков. Черный свитер, потертые джинсы. Через плечо почти до пола — холщовая сумка. В руке палка с металлическим штырем на конце. Он прокалывает этой палкой бумажки, картонки из-под молока, коробки из-под сигарет, разбросанные по берегу, и складывает в сумку. Джон — Спешащая Черепаха работает городским мусорщиком.
Я дал ему спички, он чиркнул, но ветер задул слабое пламя в его ладонях.
— Мой прадед, умевший разжигать костер из искры кресала, не похвалил бы меня, — сказал он, улыбнувшись.
Он был спокоен, полон достоинства и приветлив. Ответил на все мои вопросы, но мне не задал ни одного. Я спросил: почему?
— Вы мой гость, — ответил он, — а к гостю невежливо приставать с расспросами. Если гость захочет, он расскажет о себе сам.
У Джона среднее образование, что вообще-то большая редкость для индейца. Еще недавно он работал верхолазом-монтажником на строительстве небоскребов в Нью-Йорке, но сломал ногу и вот вернулся в места своих предков. Как он стал верхолазом? О, это интересная история! Еще в конце прошлого века, когда начали возводить первые небоскребы, какой-то предприимчивый делец приехал в резервацию племени могаук и выбрал сто самых ловких и смелых юношей. Белые боялись высоты, индейцы — нет. Если упадет с высоты белый — неприятное происшествие. Если индеец — ну и что? Могауки стали отличными верхолазами и с тех пор передают свою профессию из поколения в поколение. Каркасы почти всех небоскребов в Нью-Йорке возведены их руками. Окончив монтировать последний этаж, они мажут стыки стальных балок кровью птиц. Это — против «злых духов». Так когда-то их предки мазали птичьей кровью стык березовых жердей, составлявших остов индейского вигвама.
