Леонид Жуховицкий - Банан за чуткость
От самых разных напастей общество страхует человека с помощью конкретных и ответственных своих систем. От болезни — поликлиника, от нищей старости — собес, от аварии — Госстрах.
А ведь несчастная любовь страшней аварии. И обида страшна, и одиночество, и жестокий пресс длинной тоски. Все это тоже болезни, причем достаточно тяжелые. Иногда, как видим, со смертельным исходом.
Мне кажется, настало время для тонкой и мудрой службы по предотвращению личной человеческой беды.
Представьте на момент — кто‑то сообщает: «Внимание, внимание! Двадцатилетняя работница химкомбината хочет покончить с собой».
Как думаете — дадут ей умереть?
Не понадобятся ни психиатры, ни родственники, ни общественные организации, ни даже парень, в которого она влюблена. Сотни людей бросятся на помощь, спеша поделиться собственными резервами радости, как бросаются люди к больнице, когда нужна кожа обгоревшему. И пусть чужая кожа не прививается — она помогает выжить, пока не нарастет своя.
Если бы только удалось своевременно связывать больного и донора, того, кто задыхается без глотка радости, и тех, кто готов помочь…
Я пишу про это не потому лишь, что жалко погибающих — жалко и человечество, остающееся без них.
Если бы молодой и безвестный нижегородский мещанин, выстреливший себе в грудь, владел оружием чуть получше, город Горький сейчас назывался бы как-нибудь иначе, а десятиклассники не писали бы выпускные сочинения по роману «Мать»…
Человечеству нужны сталевары и летчики–испытатели, машинисты электровозов и тигроловы. Но нужны и художники, и воспитатели в детских домах, и сердобольные сиделки в больницах — те, для кого способность души взрываться от боли, любви и сострадания лишь условие нормальной работы.
Какой конкретно должна быть «противонесчастная служба» — сейчас говорить не буду. И так разговор наш затянулся. Да и не исключено, что серьезные люди просто поднимут меня на смех: мало ему забот в жизни, придумывает еще одну.
Так‑то оно так, забот много…
Человек порезал руку. Он бежит к телефону и здоровой рукой набирает ноль–три — на помощь, человечество! А куда звонить, если ранена душа? Три–ноль?
…«Кого мы растим?» — спрашиваете вы в письме. Когда успешно, когда с огрехами, но растим людей. Людей, умеющих и творить, и любить, и страдать, и сочувствовать, то есть жить всей полнотой жизни. И, конечно же, способных бороться за творческое, справедливое и доброе устройство жизни против духовно нищего, но эгоистичного и нахрапистого «супермена». Способных отстоять Человека.
ПОТОРОПИТЕСЬ, РЕБЯТА!
До Рыбинска фронт не доходил: безлюдная полоса с живыми огненными кромками шевелилась и двигалась западнее, по ту сторону Волги и водохранилища. Тем не менее от войны на городских и пригородных кладбищах осталось несколько солдатских могил. Одна из них находилась на Болтинском кладбище, возле входа, поблизости от церковной стены.
Почему хоронившие выбрали именно это место, теперь сказать трудно. Скорее всего были они люди молодые, в кладбищенских делах неопытные, и выбор точки для могилы определило подсознательное солдатское ощущение: мол, стена — какое–никакое, а укрытие, все лучше, чем на голом месте.
Однако отгремели бои, жизнь вошла в мирную колею, церковь заработала, и выяснилось, что холмик расположен неудобно — мешает. Дело в том, что во время крестного хода принято обходить вокруг церкви. А могила, хоть помещалась и не на самом пути, служила все же некоторой помехой — лучше бы подальше.
В конце концов церковные активисты совершили небольшую перепланировку: холмик, и без того низенький, совсем сровняли с тропинкой, а дощечку с фамилией захороненного перенесли чуток в сторону, решив, по–своему резонно, что живым так удобнее, а усопшему все равно.
И действительно — живым стало удобнее, а усопший на все эти пертурбации не реагировал никак.
Некоторое время спустя холмик этот опять возник.
Приехал откуда‑то немолодой человек, пошел в местный военкомат, предъявил родственные права — и хоть и с хлопотами и не сразу, но все же вновь оборудовал могилку.
С тех пор так и шло. Раз в год или два появлялся на Болтинском кладбище этот незнакомый местным жителям человек, подправлял могилку, красил табличку, а уезжал — табличка над могилой ветшала, краска смывалась, выгорала, и порой лишь с трудом можно было определить, что молодой лейтенант Позднышев расстался со своей жизнью двенадцатого числа, месяца августа, года одна тысяча девятьсот сорок второго.
Если же родственник запаздывал — и этого на табличке различить было нельзя.
Наверное, так бы оно и шло — прямой дорогой к вечному забвению.
Но полузаброшенную могилу на Болтинском кладбище приметили ребята из тридцать первой рыбинской школы, расположенной неподалеку. Ребята были хорошие. И совесть, и душевное равновесие, и уважение к себе — все было при них. Но возникало ощущение: вот пройдут равнодушно мимо солдатской могилы, выкинут из стриженых голов осыпающийся холмик—-и сами станут чуть похуже, чуть поменьше, вообще потеряют в себе что‑то такое, чего потом, может, уже и не восстановить…
Были эти ребятишки в основном семиклассники, и сперва их тревожило больше любопытство. В самом деле — откуда здесь, на деревенском кладбище, воинская могила? Погиб? Или умер от болезни? Или везли раненого в тыл, да вот по дороге…
В местном военкомате по просьбе ребят нашли что-то вроде учетной карточки. Но она не сказала ничего нового. Да, Позднышев. Да, лейтенант. Да, на Болтинском кладбище.
Школьники написали в архив. Ответа не было. Опять написали. Опять без ответа.
Но ребята из тридцать первой восьмилетки уцепились за волосок чужой жизни, за ниточку, за паутинку почти. Уцепились и отпускать не хотели.
Они разбились на группы и пошли по ближним селам. Заглядывали в дома. Не слыхал ли кто случайно про лейтенанта Позднышева?
Сперва спрашивали всех подряд. Потом стали с умом — одних пожилых женщин. Молодые ничего знать не могли, а мужчины в сорок втором были не здесь…
Кто‑то сказал:
— А ведь он, ребята, небось из полка. Тут же в войну полк стоял, летчики. А на поле у них был аэродром. Прямо по картошке прошлись катками, умяли — оттуда и взлетали.
Кто‑то припомнил:
— А к нему на могилку вроде женщина приходила. Весной вроде.
Немного выяснилось.
Но все же появилась у лейтенанта Позднышева воинская часть. Потом узнали и номер — 42–й авиационный полк, бомбардировщики дальнего действия.
Еще время прошло — и вдруг на письмо, шестое по счету, ответил архив. Вот радости‑то было! Ведь теперь у Позднышева появился и адрес — пусть старый, военной поры, но все же дом. Оказалось, из Подмосковья парень, из Кускова.
Ребята написали туда. Увы, письмо вернулось. Ни родных не нашлось, ни дома, ни города: уже давно бывшее Кусково вошло в черту Москвы.
Стали наудачу катать письма во все подряд московские военкоматы. И вот чуть не год спустя после начала поисков откликнулся военком Кировского района…
Зажил, зажил лейтенант Позднышев!
Появились у него родители. Брат появился. Женщину, что приезжала весной на могилу, нашли — появилась подруга у лейтенанта.
Человеку плохо без друга, совсем нельзя. Но помогли школьники — и объявился друг Позднышева, веселый парень с Черниговщины, лейтенант Помазан. Вместе учились летать в Кировабаде, вместе летали: Позднышев командиром, Помазан штурманом.
Товарищи возникли у молодого летчика — да какие товарищи! Тринадцать Героев Советского Союза вышло в войну из его полка.
Получили ребята фотокарточку, увеличили. С простенка в школьном коридоре смотрит симпатичный худенький паренек, черноволосый и черноглазый. Учеников постарше, учителей помоложе — был ему в сорок втором всего двадцать один год.
Немцы тогда стояли неподалеку от Москвы. А бомбардировщики 42–го полка летали за многие сотни километров на дальние цели — вплоть до самой Германии. Потери были велики. Порой и десятка самолетов не имелось в исправности. Малые повреждения латали тут же, между вылетами. Случалось, приходил экипаж из полета и, едва ухватив горсточку сна, часа через два вновь поднимался в воздух: резервных машин нет, а лететь надо.
Вот и в ту ночь, с двенадцатого на тринадцатое, экипажу Позднышева выпал повторный полет. Заболевший Помазан остался на земле, его место занял старший лейтенант Хамза Насыров, тридцатитрехлетний башкир из Уфы.
Разбежались, поднялись, пошли над полем, над лесом, над пригородами.
И тут отказал мотор.
Позднышев приказал:
— Прыгать!
Двое выбросились — стрелок и стрелок–радист. Парашюты сработали нормально, парни плавно поплыли к земле.
