Веслав Гурницкий - Песочные часы
Итак, Достоевский: каждый из нас на все способен. Конрад: это верно, но не все позволено, в нас сидит дьявол, именуемый совестью, которого нельзя ни побороть, ни заговорить. Горький: так дальше жить нельзя, мерило человечности совсем иное. Арагон: мир понятий европейского мещанина обанкротился, лицемерие и ханжество уничтожили смысл жизни, обратили ни во что наследие европейского гуманизма. Мальро: капиталистическая Европа лишена подлинности, лжива, ее система ценностей неприменима в Азии и по отношению к Азии; настоящие человеческие дилеммы решаются только там. Камю: мировую чуму не удастся одолеть, но каждый должен делать то, что ему положено, дабы уменьшить ее распространение.
Я знаю этот перечень. Знаю эту торопливую потребительскую манеру чтения великих шедевров литературы. Журналистские шпаргалки, моральные комиксы для выпускников школы, эрудиция полуинтеллигентов. Надо, чтобы начитанность была на должном уровне: тогда журналистские выдумки выглядят гораздо лучше. Быстро-быстро, пропускать описания природы, искать короткие афористичные фразы, которые можно процитировать, ибо они свидетельствуют о начитанности и хорошем вкусе. Ведь это очень важно — иметь хороший вкус, когда пишешь о трупах.
Но потом повествование обрывается и, сталкиваясь с новыми фактами, уже некого цитировать. В самом деле, что? «Врата рая», манифест нигилистического сомнения во всем сразу? Дюрренматта, который безмятежно советует разводить кур, когда надвигаются полчища врагов? Фриша, который даже в девичьей груди умеет открыть космос подлинности? А может быть, Сартра, который так незаметно перескочил от великого к смешному?
LXXXVIII. Терпеть не могу Гогена, гавайских гитар, красочных открыток из тропических стран, танцовщиц-таитянок. Не переношу искусствоведов, восторгающихся куском дерева и равнодушных к судьбе старика-резчика, создавшего этот шедевр. Не переношу газетчиков-туристов, описывающих, как они катались на слонах. И беспристрастно-ироничных инженеров-экспертов с ворохом логарифмов вместо души. И дамочек, воспевающих медуз, ибо по поводу медуз никто не обидится. И прекрасно воспитанных экономистов, у которых на озабоченных лбах прорезаются новые морщины из-за неудержимого роста ножниц цен. И вокально-артистических трупп из экзотических стран, мистиков в простынях, искателей «ахимсы»[37], последователей буддизма «дзэн»[38], цветных бизнесменов, йогов и заклинателей змей. Я ищу ответа на короткий и ясный вопрос: когда азиаты должны убивать азиатов. В силу каких важных и морально оправданных причин. Какое число людей исторически необходимо убить, чтобы восторжествовала справедливость.
Как выработать политические и моральные нормы, которые позволят безошибочно отличить преступное человекоубийство от кровавого, но очищающего деяния, раз уж мягкие уговоры, обращение к богам и надежды на улучшение человеческого бытия эволюционным путем обнаружили полную несостоятельность.
Один лишь Андре Мальро пытался дать ответ на такие вопросы. Он одобрял такие действия азиатских революционеров, которые всего лишь поколением раньше не вмещались в европейские головы и повсеместно считались проявлением азиатской дикости или, проще, обыкновенного бандитизма. Чен вонзает кинжал в сердце китайцу, предателю и негодяю, — хорошо. Кио лжет, обманывает капитана корабля — и правильно делает. Кули бросают гранаты в китайских полицейских — так должно быть. Чен бросается с бомбой под автомобиль Чан Кайши — он герой[39]. Это не столь разрушение традиционных норм зла и добра (в этом специализировался Лафкадио[40]), а скорее придание им нового, дополнительного измерения, каковым является история. Кем мы были бы без тебя, полковник Бергер[41]? Что нового написали бы популярные европейские писатели второй гильдии: Пиранделло и Гамсун, Стефан Цвейг и Моэм, Фейхтвангер и Унамуно? Они никогда не видели туберкулезных нор Шанхая и стен пекинского сеттльмента, не хлебали жидкой похлебки из проса, не смотрели в раскосые глаза портовых грузчиков. Да если б даже они все это увидели, появилось бы, наверное, повествование о романе гейши и губернаторского сына. Мальро был вторым, после Конрада, и последним из крупных писателей, которые спасли честь европейской литературы и утвердили за ней право говорить о подлинных проблемах двадцатого века.
Но это было полвека назад. «Великий поход» давно закончился. Родилось государство, влияние которого на события в Кампучии было решающим. Появилась новая идеология, мимо которой не пройти, пожав плечами, но которую трудно признать и откровением. Но уже нет писателя масштаба Андре Мальро, который посвятил бы душу и талант бешеным тайфунам последнего двадцатипятилетия и кто откровенно, на свой риск и страх, определил, каковы границы утопии и границы непоколебимых универсалий. Может быть, эта глава в истории человеческой мысли вообще уже дописана, и никто не придет на выручку журналисту в конструировании обобщений и выдвижении гипотез. Такова польза от литературы.
LXXXIX. Девятого февраля в половине четвертого утра мы снова выехали в направлении Кампучии. Было условлено, что цель поездки определится лишь в центре провинции, городе Тэйнинь, с учетом того, в какой степени безопасна обстановка по ту сторону границы.
В десять часов мы переправились паромом через реку Вамкодонг. Паром был так исцарапан осколками, что его, правду сказать, следовало бы признать непригодным для пользования. Перекладины прострочены пулеметными очередями. Крыша машинного отделения разорвана в клочья. Палуба продырявлена, как решето.
На западной стороне реки совершенно иной пейзаж. Ободранные каучуковые деревья. Воронки от взрывов. Обгорелые развалины хижин. Поломанные мостки над ручьями. Пейзаж смерти и опустошения. Именно на этот район налеты полпотовцев совершались особенно часто. До границы было больше пятнадцати километров, но местность выглядела еще страшнее, чем район «Клюва попугая».
Перед выездом из Тэйниня, чтобы сориентироваться в характере местности, я обратился к единственной имевшейся в наличии карте данного района. Это была американская карта для авиационных штурманов, масштаба 1:334000, без рельефа местности и большинства условных знаков, к тому же с густой сеткой минут и секунд, географической широты и долготы. Надо хорошо знать окрестности, чтобы читать такую карту. Я обратил внимание на то, что в штабе гражданской обороны на карту нанесли много красных эллипсов, из которых примерно одна треть находилась на вьетнамской территории.
Я спросил про эти знаки, и мне сразу ответили. Каждый из этих эллипсов означал предположительное местонахождение той или иной полпотовской банды. В любой другой стране такая карта с нанесенными на нее тактическими знаками была бы засекречена и для посторонних недоступна. Здесь она была вывешена чуть ли не для всеобщего обозрения. Народная война ведется по несколько своеобразному принципу: чем больше людей видит районы, где группируется противник, тем меньше риск, что он застигнет врасплох, и тем больше приток ценной информации от населения. Нас удивил сам факт, что через месяц после краха полпотовского режима на вьетнамской территории находились остатки его войск. Член провинциального комитета партии товарищ Хыинь Ван Луан объяснил, что в этом нет ничего особенного. Отдельных диверсантов ловят даже в центре Тэйниня. Не далее как неделю назад группа полпотовцев пыталась взорвать мост, по которому сегодня мы проехали. Хыинь Ван Луан говорил об этом спокойно и по-деловому, а потом добавил, что его сын погиб в прошлом году от рук полпотовцев в 24 километрах от Тэйниня. Второй сын, раз уж мы об этом заговорили, погиб в бою с американцами в районе Плейку.
Из-за красных эллипсов на карте нас решили не везти в Самат, которую вначале хотели нам показать как свидетельство зверств полпотовцев. В этой деревне по-прежнему опасно, есть возможность столкновения с «вредными элементами». Поэтому мы поехали в деревню Тханьлонг.
Назвать это деревней трудно. 12 декабря 1978 года две полпотовские бригады совершили на нее налет, убив 15 человек и 22 ранив. Застрелен был 61 буйвол, что нанесло непоправимый ущерб хозяйству деревни. Из 30 домов сожжено 29. Но это еще не полный перечень потерь. Среди жителей деревни Тханьлонг, находившейся всего в шести километрах от границы, с незапамятных времен были вьетнамцы кхмерского происхождения. Полпотовцы всех их увели с собой, и не удалось выяснить, что они с ними сделали. Можно только догадываться.
Где-то здесь оканчивается тупиком прославленная дорога номер 13, о которой в свое время велись прения даже в американском конгрессе. Прежде чем в Индокитае вспыхнуло пламя войны, дорога номер 13 вела из Сайгона в Кампонгтям (Кампучия) и считалась важным стратегическим путем. Это смешно. Речь идет об узкой, извилистой, неасфальтированной, изрытой минами дороге, на которой с трудом разъезжаются две арбы. Сегодня она не ведет, вернее сказать, еще не ведет в Кампонгтям. На протяжении сорока километров, по обе стороны границы она была полностью уничтожена, чтобы сделать невозможной быструю переброску войск в том или ином направлении.
