Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Пожалуй, никто из именитых людей после такого примера в стороне не остался — все деньги жертвовали. Даже из-за границы понемногу слали, и первым, кто откликнулся, поддержал благородный русский порыв, был Дени Дидро. Ну а «более всех» отстегнул Прокофий Демидов — любили Демидовы широкие жесты и щедрость проявляли временами неслыханную. А Прокофий еще и капризами своими прославился, причудами непредсказуемыми. Узнав, что опекунский совет дома остро нуждается в деньгах, пообещал выделить их, а потом взял да и послал каждому члену совета по скрипке. А денег — шиш.

Закладка дома состоялась в день рождения Екатерины под грохот пушек и гром оркестров. В первый заложенный камень вставили медную скрыню, внутри свинцом выложенную, «с монетами всякого звания и металла, ныне в России употребляемыми», а также две медные доски с записями на русском и латинском даты закладки. Михайло Ломоносов по сему случаю даже одой разразился — вот сколь значимо было для России строительство Воспитательного дома.

Нынче, со стороны Китайгородского проезда, на стене дома висит мемориальная доска, на которой значится, что автором проекта был известный русский архитектор К. И. Бланк. Но это не так. Бланк получил уже готовый проект и руководил строительством первое время, а кто проект создал — утерялось во времени. Предполагается, что и Василий Баженов, и Матвей Казаков над проектом работали, да только отвергнуты были они, и что другой известный зодчий Ю. Фельтен в разработке участвовал, а позже — и Яков Ананьин. Ясно, что не одною рукой Воспитательный дом вычерчивался.

Строительство главного здания было поручено Прокофию Демидову, в расчете на то, что как собранные деньги иссякнут, он станет потихонечку свои подсыпать. Демидов нагнал на гигантскую стройку своих не слишком умелых крепостных, и они там такого наклали, что все пришлось разбирать и заново строить. А потом ему и вовсе надоело это занятие, что, собственно, вполне можно было бы и предположить — никогда Прокофий одним делом долго не занимался: быстро остывал и на другое кидался. Даже собранные деньги он ухитрился куда-то спустить, вместо трех лет затянул долгострой на десять, да и то всего не построил. Осталась громада незавершенной…

Но брошенных ребятишек дом и в недостроенном виде стал принимать. И перед родительницами бедными двери открыл — все, как задумывалось. Жизнь, по правде сказать, здесь совсем несладкой была: в отдельные годы смертность новорожденных до 80 процентов доходила. Из-за отсутствия денег и содержание соответствующим образом складывалось.

Хотя опекунский совет и изощрялся, как мог: добился даже привилегий на печатание игральных карт на всю Россию. Никто больше таким правом в то время не обладал. Благодаря этому дому и набережная Москвы-реки впервые камнем оделась.

Помимо Ломоносова, дом воспевали и другие наши великие: уж больно огромен, никак вниманием не обойти! Писал о нем Паустовский, и Ильф с Петровым от души повеселились над его коридорами, только на одном этаже достигавшими полкилометра длины.

В советское время Воспитательный дом достроили все-таки. По первости здесь открыли Дворец труда со своей радиостанцией, чуть раньше, по традиции видимо, разместились курсы сестер-организаторов по охране материнства и младенчества, а в 1938 году сюда въехала академия. Точно известно, что предшественник Берии Ежов ездил по Москве, выбирая для академии здание. Увидел Воспитательный дом — и пальцем ткнул. В неслыханно короткий срок, за пять дней, чтобы не прерывать учебный процесс, переехала академия из Ленинграда… И все, затворились секретные двери.

Впрочем, иначе и быть не могло.

Хитрованцы знали, где надо жить

Низкий сырой туман стлался от Яузы под ноги, размывая очертания убогих домов, обступивших небольшую грязную площадь. Лишь кое-где сквозь липнувшее покрывало виднелся желтеющий прямоугольник окна или — на мгновение — свет приоткрывшейся двери. Голоса звучат глухо, размыто. Иногда слышатся чьи-то шаги, и из тумана является шатающаяся фигура. Потом доносится звук падения, сдавленный крик. Споткнувшись о пьяную, тщетно силящуюся подняться женщину, Глеб Иванович Успенский сильнее сжимает локоть Гиляровского и умоляюще просит «Ради Бога, Владимир Алексеевич, уйдемте скорее отсюда… Это ужасно, ужасно…» Но нет, Гиляровский дальше уводит товарища: напросился своими глазами увидеть Хитровку, значит, терпите, сударь.

И теперь я стою на том самом месте — на перекрестье Подколокольного и Петропавловского переулков, что в районе Солянки, и думаю вот о чем. Какой тихий, покойный закуток в центре Москвы… и какая бурная, ни на какую другую не похожая жизнь царила здесь во второй половине XIX века. Да еще и в начале прошлого. Несколько десятилетий обреталась на этом месте Хитровка, копошившаяся незаметной для Москвы, но жуткой жизнью трущоб. Люди тут рождались и умирали, не выходя за пределы мрачного зловонного царства…

Но что это за проклятущее место? И почему прозывалось Хитровкой? Если пойти по Солянке, свернуть в Подколокольный переулок и по нему подняться, то справа непременно увидите коротенький, кривой переулочек — Певческий. Он выходил на безобразный пустырь, изборожденный оврагами, заросшими лихим бурьяном и напоминавшими скорее таежные дебри, нежели центр Москвы. Издавна обосновался здесь бродяжий притон, где прятались беглые арестанты и всякий бездомный, пропащий люд. И тем не менее именно здесь обустроился генерал-майор Николай Захарович Хитрово, который еще в 1823 году приобрел сей отвратительный кусок земли с намерением привести его в порядок и устроить тут рынок.

Генерал обосновался на пустопорожнем месте по-хозяйски: поставил два дома, конюшни, погреба, подвалы, пристроил и свою многочисленную дворню. Получилось-то, вообще говоря, бог знает что — двор не двор, усадьба не усадьба, а скорее просто застроенное огромное пространство, где после смерти Николая Захаровича, между прочим зятя М. И. Кутузова, и возник Хитров рынок.

А дом генерала купил богатый инженер вместе с необустроенной частью дикого пустыря, облюбованного бездомными бродягами. Новый хозяин пустил бывший генеральский дом под ночлежки: дело доходное и отнюдь не хлопотное. И слава Хитрова рынка как самого опасного, гиблого места в Москве только упрочилась. Десятки лет москвичи стороной обходили его, а городские власти, Дума, печать, менявшиеся генерал-губернаторы все это время без конца принимали какие-то меры, решения, пытаясь покончить с Хитровкой. Не получалось никак. Уж слишком глубокие корни пустила она, слишком укоренилась в сознании несчастных ее обитателей, что нет для них на земле места надежнее и лучше. А меж тем вплотную, буквально вокруг, расселились богатейшие московские люди — построил дворец Савва Морозов, купцы Корзинкины, Хлебниковы, Расторгуевы и многие другие. Им тоже не нравилось сильно несущее помойкой соседство, но и они сделать ничего не смогли. В Москве всегда удивительным образом уживалось рядом несовместимое.

Свой особенный, трущобный уклад жизни сложился и правил на Хитровом рынке. Дети, рождавшиеся здесь, неизбежно становились ворами и нищими, десяти — двенадцатилетние девочки — проститутками. Взрослых проституток так и звали по всей Москве «хитровками». Помню, моя бабушка, жившая в районе Солянки, так называла женщин, которые ей отчего-то не нравились, особенно если одеты были неряшливо. «Ну что ты как хитровка ходишь?» — говорила она, однако упорно отказывалась объяснить значение этого загадочного для меня термина. Видимо, она не давала никаких пояснений из желания оберечь мою девственную в то время нравственность. А слово это вошло в московский быт и долго еще жило, как «хитрован» и «хитрованец», — все родом отсюда, из тех забытых трущоб. Как, кстати, и «оголец»: действительно жили на хитровке вконец обнищавшие, которым и тело-то прикрыть, кроме драного исподнего, нечем было, — их называли «огольцами». Жили они мелкими грабежами: наскакивали скопом на случайно забредшую в их владения жертву и вмиг догола раздевали.

Гиляровский в тех лабиринтах, черных коридорах, не знавших ни божьего света, ни света свечи, был хорошо известным, вроде как и своим человеком. Его не боялись и уважали, не прятались с его появлением и никогда ничем не угрожали. Возможно, еще и потому, что кулачищи его сами по себе определенной аттестацией обладали. Вот и вник он в ту подпольную, исполненную ужасов жизнь как никто другой до и после него. И описания Хитровки оставил такие, что поневоле его глазами видишь ту ушедшую жизнь.

Вот торговки сидят, «эти уцелевшие оглодки жизни», грязные, засаленные — сидят на горшках, чтобы содержимое не остыло, согревая его вовсе не теплом своей души, а кое-чем более прозаическим. А если дождь, поднимают сзади подолы и натягивают на головы. Зазывают они нищих своих покупателей, предлагают лапшицу, студень бог знает за копейки какие.