Чарльз Сноу - Портреты и размышления
Чтобы узнать о судьбе премьеры, ему пришлось пойти в Сент-Джеймский театр. Из-за кулис он увидел Александера, выходившего на сцену раскланяться перед зрителями. Из партера доносились аплодисменты, одобрительные возгласы — там собрались друзья Александера и его самого. С галереи шикали. Все, кто находился за сценой, казались расстроенными, и никто не мог толком рассказать ему о том, что произошло. Премьера закончилась полным провалом. Из зала неслись насмешки и грубые выкрики, каких Александеру до той поры никогда еще в свой адрес слышать не приходилось… Оттого что Александер повысил цену на театральные программы, настроение зрителей не улучшилось. Генри был слишком ошеломлен, слишком возбужден от волнения, чтобы понять смысл происходящего. Верные друзья в партере стали вызывать автора. Александер, у которого, должно быть, временно помутился рассудок и исчезло чувство сцены, вывел Генри вперед. Из первых рядов послышались аплодисменты. С дешевых же мест неслись дикие вопли, свист, улюлюканье, которые не часто можно услышать в лондонском театре. Публика могла простить своего любимца Александера, но на автора она обрушила всю скопившуюся в ней ненависть. Александеру пришлось увести Генри обратно за кулисы. Когда к актеру возвратилось самообладание, он снова вышел на сцену, чтобы утихомирить зрителей.
Такой вечер был бы тяжким испытанием для любого. В Генри он вызвал поток разноречивых эмоций. Некоторые из них и без того были готовы вырваться на поверхность, но провал ускорил их созревание. Для театра Джеймс перестал существовать.
Была ли пьеса действительно так несовершенна? Может быть, и нет. Отзывы в прессе не были враждебными. В целом критики отзывались о пьесе с умеренной похвалой, а несколько молодых людей — Герберт Уэллс, Шоу, Беннет{166}, — которые дебютировали в тот вечер в роли театральных рецензентов, постарались быть как можно более доброжелательными. Но Генри не был создан драматургом. Впрочем, редко кто из романистов обладал таким драматическим чутьем. Особенности его темперамента не могли быть ему помехой. Бернард Шоу в этом отношении ничем не отличался от Генри, однако он сумел обратить свой недостаток на пользу театру. Но у Джеймса был другой недостаток, который оказался роковым. Он презирал драматургию как вид искусства.
Совершенно очевидно, что нельзя написать чего-то стоящего или завоевать публику, если презираешь то, что делаешь. Генри, вероятно, считал, что ни одна пьеса, за исключением шекспировских, не может выдержать сравнения по глубине и содержательности с лучшими романами, включая его собственные. Как теоретическое положение это мнение может быть оспорено. Генри не понимал, что хорошие пьесы писать труднее, чем хорошие романы, и роль случайности здесь особенно велика. Во всяком случае, пьес, обогативших мировое искусство, намного меньше, чем прозаических произведений.
Своеобразным результатом такого отношения Джеймса к театру стало то, что свои пьесы он вульгаризировал значительно больше, чем это сделал бы драматург, преследующий коммерческие цели. Его инсценировка собственного «Путешественника» оказалась довольно примитивной; на это не пошел бы ни один профессиональный инсценировщик. Джеймсу была присуща тайная склонность к мелодраматизму которую он в себе подавлял, но он был такого низкого мнения о театре, что в пьесах позволял этой склонности проявляться открыто. В «Гае Домвиле» в конце первого акта герой декламирует: «Да здравствуют, да здравствуют Домвили!» Александер оставил это восклицание, должно быть, потому, что оно давало выигрышную возможность прозвучать всем оттенкам его прекрасного голоса. Можно ли представить себе, чтобы таким языком изъяснялись персонажи романов Джеймса?
Через много лет дал знать о себе классический пример иронии судьбы. После провала «Гая Домвиля» Джеймс покинул театр, но театр не покинул Джеймса. После его смерти знатоки сцены обнаружили в его творчестве огромный драматический потенциал. Повесть «Вашингтон-сквер» была удачно инсценирована, как и роман «Чувство прошлого»{167}. Еще более впечатляющими оказались переложения романов Джеймса на телеэкране. «Женский портрет» стал крупным достижением телевизионного искусства как в эстетическом, так и в других отношениях. Почти ни в чем не уступали ему также «Послы»{168} и «Золотая чаша»{169}. Поучительно, что никто из сценаристов не пытался опуститься до вкусов невзыскательной аудитории. Они проявили намного больше художественного такта и уважения к драме как виду искусства, чем сам Джеймс.
Унизительный провал «Гая Домвиля» стал проявлением и в то же время олицетворением кризисной ситуации в жизни Джеймса. Фенимор Вулсон покончила с собой. Теперь кристаллизация неудовлетворенности приняла отчетливые формы. Он сознавал, как много было им упущено, и страшился потерь, которые ожидали его в будущем. Не однажды в течение ряда лет он оказывался на грани нервного расстройства. Но он был человеком с исключительной силой воли, и, во многом преодолевая себя, он попытался начать жизнь заново. Последним прибежищем для него было, конечно, творчество. В погоне за успехом он потерпел поражение. Пусть так. Не стремясь привлечь к себе внимание, но опираясь на свой авторитет, все еще значительный, а впоследствии еще более выросший, он стал отстаивать свое своеобразное право на создание произведений, не пользующихся широкой популярностью. Это было чистое искусство, его собственный вариант идеальной прозы. Так, год за годом создавалась легенда о Генри Джеймсе, которая в первой половине XX века была всем нам хорошо известна. Как все легенды такого рода, она значительно упрощала истинное положение вещей, но что-то в ней соответствовало действительности.
Он был прирожденным учителем, что согласовывалось с особенностями его личности, психологический анализ которых был приведен выше. Он обладал настойчивостью, терпением, упорством. Учил он тому, какой должна быть проза. Он был единственным крупным писателем, который разработал стройную концептуальную теорию искусства. Пруст писал об этом более тонко, но его рассуждения были в меньшей степени пригодны для обучения молодых писателей.
В целом будет справедливо заметить, что теория Джеймса принесла больше вреда, чем пользы. Она вводила слишком много ограничений. Строгое следование его концепции сделало бы невозможным появление произведений Достоевского, Толстого, Диккенса. Как уже отмечалось, Генри в своих критических оценках ухитрялся перечеркивать их творчество. Вдобавок ко всему теория не подходила для Бальзака, которому, как уже говорилось, Генри с великодушной непоследовательностью отдал дань самого искреннего восхищения.
Что касается его самого, то для легенды о нем, так же как и для его творчества, теория оказалась полезной. Уверенность производит на людей сильное впечатление, а находясь под впечатлением, они готовы забыть об усталости, даже те, кто не слишком склонен к почтительности. Так было с Уэллсом, который, несмотря на один раздраженный выпад против старого мастера, питал к нему необыкновенное почтение. Все слушали мучительные рассуждения Джеймса, когда пальцы его сжимали воздух в попытках отыскать нужные слова, перемежаемые долгими паузами, — никому другому такого не позволили бы. Во всем этом было лестное сходство с Нильсом Бором из Копенгагена, который имел обыкновение делиться с физиками-теоретиками аналогичными размышлениями вслух. Речи Бора, должно быть, были столь же продолжительны.
В развитии его собственного творчества теория Джеймса сыграла более непосредственную роль. Следует предупредить, что далее будет изложено мнение, которое разделяют немногие. В поздние годы творчество Джеймса стало значительно беднее содержанием. Ему хотелось выразить некоторые трудные, во всяком случае сложные, понятия, но их было не так много, как кажется. Когда хороший, добросовестный писатель утрачивает содержательность, он обращается к технической виртуозности (имеются признаки того, что это происходило с Диккенсом). Стилю Джеймса была присуща большая виртуозность, которая еще более усиливалась благодаря тому, что техника получала теоретическое обоснование. Его привлек символизм Ибсена, и он им воспользовался, например, в «Крыльях голубки»{170} и «Золотой чаше». В сущности, символизм не подходил для него. Но он помогал выйти из положения, когда мельчало содержание. Аналогичным образом дело происходило и с языком. Часто в поздних романах Джеймс говорил не больше того, что уже было им сказано раньше, хотя и не с такой александрийской пышностью. Техника незаметно приходила на выручку. Напрашивается сравнение с Достоевским. Поздний Джеймс использовал все мыслимые средства, чтобы заполнить форму, способную вместить более богатое содержание. Достоевский не мог найти форму настолько емкую, чтобы в нее могло войти все, что он хотел сказать (единственное исключение составляют «Братья Карамазовы»).
