Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
«Если я не пишу, то мучусь и тоскую», — признавался ПЕТРАРКА в одном из писем. И в другом: «Жить и писать я перестану сразу». Не обманулся: его нашли мертвым за день до семидесятилетия — за столом и с пером в руке…
Из ГЕТЕ: «Всё, что радовало, мучило или хотя бы занимало меня, я тотчас же спешил превратить в образ, в стихотворение; тем самым я исправлял и проверял свои понятия о внешнем мире и находил внутреннее успокоение. Поэтический дар был мне нужнее, чем кому-либо»…
ЧЕМ КОМУ-ЛИБО…
Из ГЕЙНЕ: «Моё умственное возбуждение есть скорее результат болезни, чем гениальности: чтоб хотя немного утишить мои страдания, я сочинял стихи. В эти ужасные ночи, обезумев от боли, бедная голова моя мечется из стороны в сторону и заставляет звенеть с жестокой веселостью бубенчики изношенного дурацкого колпака».
Если убрать поэтические метафоры, остается страшное: волшебные строки мученику диктовали отчаяние (с известного момента доктора уже не тешили Гейне бесплодными надеждами на выздоровление) и беспрестанная боль. И он с усилием разлеплял пальцами веки полуслепого правого глаза и диктовал секретарю:
Из слез моих много родитсяРоскошных и пестрых цветов,И вздохи мои обратятсяВ полуночный хор соловьев…
«Я страдаю бессонницей, и лучше писать, чем ворочаться в постели», — признавался МУНК. Напомним, он страдал не только бессонницей, но и шизофренией, на восемь месяцев упрятавшей его в копенгагенский «санаторий доктора Даниэля Якобсона» — так называлась та клиника для душевнобольных. Всё проведенное в ней время Мунк не выпускал из рук кисти и карандаша. Доктор Якобсон не препятствовал рвению пациента, полагая, что рисование для него лучший из способов освобождения от гнетущих изнутри образов… Известно, что проведенные в «санатории» месяцы не избавили художника от душевного заболевания — лишь немного приглушили боль (кто сказал, что ЭТО — назовем его душой — не болит?) Ровно настолько, чтобы лечение могло считаться состоявшимся…
С 16-летнего возраста страдал судорожными припадками БАЙРОН. Это еще не была эпилепсия. Первый эпилептический припадок случился с ним незадолго до смерти, в 1824-м. За тринадцать дней он пережил пять приступов. Через два месяца Байрона не стало…
А упомянутые «судорожные припадки» непроясненного характера сопровождали его на протяжении двадцати последних лет жизни. «Все конвульсии разрешались у меня обыкновенно рифмами», — вспоминал поэт. Все биографы отмечали, что особенно легко стихи сочинялись им именно после припадков. «Манфред» же и «Каин» писались чуть ли не исключительно во избавление от многолетнего страстного инцестуозного влечения к сводной старшей сестре Августе… Да чего уж там «влечения»! — считается, что одну из дочерей она родила от брата… И не бранитесь: не спорящих с этим давно уже не меньше, чем оскорбленных…
Бегством в искусство избавлялся от многочисленных страхов, обид и колоссального комплекса неполноценности ПЕРОВ. Живопись была для него родом терапии. И вроде бы весьма успешной: специалисты отмечают, что «чем дальше к старости, тем картины его становились всё менее пугающи». А современники почему-то рассказывали обратное — что к старости Василий Григорьевич делался всё более подозрителен и раздражителен. И часто вымещал необуздываемые чувства на полотнах: «переделывал и портил иногда прекрасные вещи, как, например, Тройку» — или вы не знаете о том, что обиды без обидчиков вымещаются чаще всего на самых близких?
А никого дороже его полотен к тому времени у живописца уже не было: в 1869-м он схоронил жену, следом за ней ушли и оба старших сына…
Теннеси УИЛЬЯМС пользовался литературным даром как единственным средством от гомосексуального влечения и полного одиночества. Последние 30 лет жизни он штамповал пьесы одну за другой, совершенно не заботясь о шансах на постановку. Бродвейская премьера последней («Скатерти для летнего отеля») имела ужасающую прессу и выдержала всего четырнадцать постановок. На вечеринке, устроенной друзьями с целью подбодрить старика (ему как раз стукнуло 70), Теннеси пытался спрыгнуть с балкона седьмого этажа…
Со времен первой постановки «Трамвая «Желание» утекло к тому времени долгих 33 года. Так проходит земная слава… «Писать, — вспоминал он, — стало моим спасением, моей пещерой, моим убежищем»…
Из письма РИЛЬКЕ: «Я всё еще думаю, что моя творческая работа на самом деле есть НЕ БОЛЬШЕ чем попытка самоизлечения». От чего? — Вы снова будете смеяться: от того, что психиатры именуют ТВОРЧЕСКОЙ ТРЕВОГОЙ. Или той самой меланхолией. Которая не что иное, как «мучительное чувство невозможности реализовать свои истинные способности» (из Рильке же) — и всего-то… А главным проявлением ее была как раз боязнь потери работоспособности и утраты вдохновения.
В общем, замкнутый круг.
Само-же-излечением поэт был вынужден заниматься потому, что категорически отказывался прибегать к помощи специалистов — чрезвычайно модных тогда психоаналитиков. Его первая женщина, а впоследствии верный друг г-жа Лу Андреас-Саломе… это она, кстати, убедила Рильке сменить имя Рене на звучащее помужественней Райнер…
О! об этой роковой женщине не в двух бы словах! Рильке боготворил ее до самой смерти…
Так вот: Лу водила близкое знакомство с Фрейдом (была одной из его ближайших учениц и последовательниц, остальное туманно и не нашего ума) и грозилась устроить всё наилучшим образом. А Райнер боялся, что Фрейд и впрямь вылечит его, но вылечит неправильно: «очень облегчив» страдания, нарушив «высший порядок», к которому он намеревался принадлежать, даже если бы это означало физическую гибель. «Психоанализ будет чересчур глубок для меня, потому что он изменяет раз и навсегда, очищает и организует, а мне такое очищение, возможно, даже хуже, чем страдание, которое я испытываю», — писал Рильке своей Лу…
Больше всего на свете он боялся «перерыва в работе»: «Я встаю каждое утро, сомневаясь, смогу ли я вообще что-то сделать, и это сомнение увеличивается…» А жена была убеждена, что он отказался из малодушия. Какая же все-таки беда, что жены избранных столь часто склонны объяснять высокое низменным!..
И еще из его писем: «Нет другого способа лечения для творца, чем дать ему возможность творить». И окончательно: «Если мои дьяволы меня оставят, то и мои ангелы тоже разлетятся кто куда». В том смысле, что художник не контролирует своей судьбы и потому не имеет права самовольно изменять природы, данной ему богом — если кому-нибудь так понятней. И это ли не лучшее объяснение болезни гения, отличной от болезни в медицинском смысле?..
Так и пробоялся он всю жизнь. И так всю жизнь и пролечился — прописал. Специалисты (на сей раз не психиатры — литературоведы) сходятся на том, что поэзия позднего Рильке была образчиком такой метафизической глубины, до какой не доходил ни один из поэтов — в двадцатом, по крайней мере, столетии.
Он умер от лейкемии.
Но последней каплей, качнувшей его чашу в сторону смерти, стал укол шипом розы в саду замка Мюзот, где провел Райнер Мария в уединение свои последние годы. Рембо поранил колено колючкой пустынной зонтичной мимозы, Рильке — палец колючкой бутона Жозефины Антуанетты — певцов красоты убила сама красота — не правда ли: поэтичнее и не придумать!
По смерти он был причислен к лику существ так дорогого ему «высшего порядка»…
Понявшая (почувствовавшая) и почувствовавшая (понявшая) неповторимость Рильке, как, наверное, никто из современников, ЦВЕТАЕВА — прочтите! ну прочтите ее пятистраничную поэмку «Новогоднее» на смерть Райнера Марии — «С Новым годом — светом — краем — кровом…» — а следом прочтите полсотни страниц эссе Бродского об этом одном стихотворении, и вы всё сразу поймете, — Марина была убеждена, что беда углубляет творчество. Она вообще считала несчастье необходимым, едва ли не главным компонентом творческого процесса. И если Ахматова — из сора, Цветаева — вся — из горя. В точном соответствии с этой формулой успеха, она была необыкновенно продуктивна именно в самые трудные для себя годы, в 1918–21-м.
Впрочем, какую пору в жизни Марины Ивановны назовешь счастливой — и, соответственно, простойной?..
ЧАЙКОВСКИЙ сочинял «Щелкунчика» «в состоянии глубокой психической подавленности ради самозабвения». Наслаждение творчеством вообще было единственным спасением Петра Ильича от неотступной его тоски…
Вы понимаете? Бегущий от чудовищной тоски композитор пишет божественную музыку «Щелкунчика»!
И далее мы просто умолкаем…
И из ЭЙНШТЕЙНА (очерк «Причины научного исследования»): «Как и Шопенгауэр, я, прежде всего, думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти из уз вечно меняющихся собственных прихотей».
