Михаил Веллер - Друзья и звезды

— Как ты все помнишь. Железнодорожников? Дом культуры я помню… но по-моему это не на Гончарной… Ты знаешь, это уже так давно было, я что-то мог забыть. Но вообще наверное помню.

— Там нормальный зал, мест на семьсот, он был полный — но тяжелый был зал, холодный. К такому юмору еще не привыкли, хотя слава уже пошла, билеты на улице стреляли. Но для народа твой юмор был сложноват с непривычки. Намеки, аллюзии, скрытые смыслы, какая-то многозначность фразы, какая-то жестокая ирония, которую не всякий сразу осознает. Литературное качество несколькоэтажное, слоеное. Вроде и смешно — а вроде и не сразу понятно, как это все надо понимать и над чем именно тут смеяться. Как ты потом сам написал: «Иногда меня просят помедленнее. Говорят: вы помедленнее — а то народ за вами не успевает».

Короче — зал сидит внимательно — и не смеется. Сдержанные ленинградцы, понимаешь ли. Три минуты, десять минут! Одна вещь, вторая! Третья! Доброжелательно слушают. Поощрительно. Хлопают не очень — неуверенно так. Ты — просто выкладываешься, как на стометровке.

И только посреди зала, ряду в девятом, сидят радостно два молодых идиота. Типа студентов или мэнээсов. И просто умирают от хохота. Разрываются и подпрыгивают. На них оглядываются, смотрят вполне с одобрением, с удовольствием. Но сами не смеются.

Ты уже, конечно, смотришь только на них со сцены. Тем более они в центре зала. Они так безумно гогочут, что ты тоже начинаешь улыбаться, читая.

Это было что-то убойное! На твоей первой фразе миниатюры: «Еще в школе нас отучают говорить правду» — я рухнул из кресла. Это был экстаз! Ну да — это мы с братом сидели на твоем концерте.

К середине первого отделения зал все-таки завелся. Но у нас не было ни сил, ни времени презирать тупую публику. Нам надо было дышать и утираться.

Во втором отделении нас было уже не видно и не слышно среди обвала. Загрохотали наконец! Ты просто цвел под прожекторами.

«Одно неосторожное движение — и вы отец! И на ее требование жениться отвечал: обожди, дай только на ноги встану».

Вот так в те далекие времена я имел честь разогревать тебе зал.

— Ты знаешь, что интересно? Вот на следующий день, на второй концерт в том же зале, пришли Битов и Гобриадзе. И точно так же сидели посреди зала и ржали вдвоем! Это я хорошо помню. Нет, ты смотри, сколько же это уже лет прошло, а… Но хорошо было, ты понимаешь!

— Завтра встречаемся?

— Завтра? Да. Безусловно. Слушай, если тебе не трудно, позвони часиков в десять вечера. Сегодня. Ну, как я буду себя чувствовать, и вообще. Ты не против?

— Конечно. Не волнуйся, я тебя не утомлю.

— Ну — ты не утомишь. Я сам себя утомлю. Интервью — это же работа, ты понимаешь. Надо же соображать, что ты говоришь. Тем более тебе. Разговор двух равных — это же очень ответственно, как ты не понимаешь!

— Боже, что ж тут ответственного…

— Я же должен отвечать за свои слова? Я же должен отвечать за свою голову, как она работает. А я не уверен. Ты не подумай, но я же должен буду тебе отвечать на вопросы, чтоб это было что-то. Хоть на что-то похоже. А это работа. Это не так легко, как может показаться.

— Знаешь, это плохой интервьюер задает вопросы так, что человек устает. А хороший просто сидит и смотрит дружески, и поддакивает, и ты изливаешь то, что давно хотел и давно накипело, да случая не было, а тут тебе как раз и повод, и случай, и собеседник, которого не надо развлекать, он тебя сам обо всем спросит, вздыхает и головой качает. Хороший интервьюер — это когда все идет само собой, одно удовольствие и никакого напряга.

— Ой, это все сказки, ну шо ты мне рассказываешь!.. Хотя, ты знаешь, у меня был один такой случай… но только один! Да, это я был в Израиле, отмечали юбилей Александра Каневского, прекрасно все, и после концерта, в Тель-Авиве, огромный зал, я уже устал, я хочу в гостиницу, лечь отдохнуть, а ко мне все рвался один мальчик, корреспондент, уже не помню, какая там газета или что. Ну такой милый, очень вежливый, но такой настырный — ну просто нет сил, невозможно отделаться! И просит задать хоть один вопрос.

— Хорошо, — говорю, — но только один. Один вопрос. Давай быстро задавай, и я пошел.

И он спрашивает:

— Скажите — что такое «очередь»?

Нет, ты понимаешь, что это он спросил?! Что это за вопрос?! Это же, я не знаю… это все на свете! Сколько тут всего можно сказать, ты понял? Это же сколько у нас накипело, сколько мы этого видели, пережили, хлебнули и странно, что не захлебнулись еще, а остались живы, но через ноздри продолжает выходить с пузырями. Ну это же просто я не знаю, что за прелесть, за провокация, какой-то спусковой крючок просто!

И — из меня полетело! Просто поперло, скажу тебе. Из меня просто вырывалось, это пошел фонтан, который работал сам, я не мог остановиться, со мной буквально что-то произошло. Я говорил, наверное, ну я не знаю, полчаса, вот честно.

Так я потом за ним бегал по всему Тель-Авиву и не мог найти! Просил отдать слова! Я же не помню, что я ему говорил, но я же помню, что это что-то было! Мне же было жалко: как же так, что это все пропадет — это же труд, это же там что-то такое было, что люди слушали и смеялись, а главное — я сам помню, что мне же самому это нравилось, то, что я говорю. Так наверное это было неплохо! И таки где оно все теперь?..

— Михал Михалыч, так я тебя жду? Или все-таки я лучше сам подъеду? Как тебе удобнее?

— Вот ты знаешь, все-таки очень жаль, что ты не поехал со мной тогда в Таллин. Когда я в том году туда на гастроли ездил. В каком же это было году?.. Ну не важно. Я увидел тебя в вагоне и обрадовался. Думал, что мы спокойно посидим, поговорим, выпьем по чуть-чуть. Я буквально ждал, я настроился приятно провести вечер. Когда же ты постучишь. Я проводницу спрашиваю: «Где Веллер едет, на каком месте, вы ему передайте, что я спрашивал». А она говорит, что там только жена и дочь, он провожал. Ну, я ж не стал проводить вечер с твоей женой. Кстати, у тебя очень красивая жена. Мне понравилась, я утром еще так внимательно посмотрел: молодец, одобряю.

— Она потом рассказывала: «Вот так должны ездить звезды! Жванецкий у тебя за спиной по коридору — шмыг, и сидел в купе, больше никто его не видел. Утром — шмыг на перрон, только удивился на ходу, куда ты исчез».

— Вот именно, что когда ты нужен, так тебя нет. А когда ты есть, так ты видишь, как у меня сейчас ну ничего не получается. Слушай, я прошу тебя немного обождать, ну вот не прямо сейчас, ты можешь обождать чуть-чуть?

— Ты знаешь, я прочитал в Интернете разные интервью с тобой, там есть забавные вещи!

— А ну-ка, интересно? Я обожаю узнавать о себе то, чего сам не знал. Но хоть что-то приличное пишут? Я надеюсь, ты звонишь не для того, чтоб меня расстраивать?

— Один мальчик — из «Комсомолки»? не помню, — очень красиво тебя подцепил: «Михаил Михайлович, никаких вопросов, просто у нас есть одна ваша старая фотография, вы там с родителями, на морском берегу, лысый, вы не помните, когда это могло быть?» — И ты: «Вы знаете, да, я рано облысел, это у нас семейное, я в отца, он тоже очень рано потерял все волосы». — На том конце провода: «Вы знаете, там вам лет восемь, по-моему, это вы просто наголо пострижены».

— Да, действительно, в младших классах тогда заставляли стричься под ноль, было такое.

— И вот с этого твоего ответа и веселья он записал чудный разговор.

— Их столько уже было, этих разговоров, скажу я тебе, что невозможно упомнить, и незачем заниматься этой ерундой…

— Господи, на самом деле я же все про тебя знаю. Хочешь, я расскажу тебе твою биографию? Родился в Одессе, кончил институт, инженер морского транспорта, работал в порту, дружил с Карцевым и Ильченко, писал хохмы, прорвался к Райкину, переехал в Ленинград. Больше биографии нет, есть только литература, концерты, поездки и слава. Про женщин, жен и детей мы не говорим.

— Так ты же умный, ты же сам все знаешь! А чего не знаешь, так зачем оно тебе нужно? Я же чувствовал, что мне повезло иметь дело с умным человеком. Что я тебе еще могу рассказать?

— А ты мог бы рассказать, как у тебя появилась первая официальная пластинка — в «Кругозоре», был такой журнал, в котором как вкладки были вставлены синие полихлорвиниловые пластинки, помнишь? Их надо было оттуда вырезать и ставить на проигрыватель. На 33 оборота. В минуту.

И вот в семьдесят пятом, помнится, году впервые там вышла пластинка Жванецкого. Народ лежал. На черном рынке ее продавали отдельно от журнала. Текст шел нереальный по тем временам, убойный, антисоветский, кроме всего прочего:

«Что охраняешь — то и имеешь!»

«Ведь это он сказал: — Давайте мы все про него напишем его начальнику, тогда его снимут, на его место поставят другого — и все будет иначе!»

«Говорят, где-то на севере девочка одна отыскалась такая же. Вот если их познакомить, окружить плотно, накрыть одеялом, выключить свет, — интересная порода людей может получиться!»