Газета Завтра Газета - Газета Завтра 614 (35 2005)
— Бабы детей жалеют. Наших детей не жалели, — однорукий конвоир растворил дверь в класс. — Крысы, работать!.. — толкнул стволом мужчину в белом костюме, в сиреневой рубашке и цыплячьего цвета галстуке. Еще недавно, собираясь на праздник, тот выглядел франтом. Теперь же костюм был замызган, волосы спутаны, на щеке виделась царапина. Они вошли в класс, примериваясь к тому, что бы могло послужить материалом для баррикад.
Класс был приготовлен к занятием, стены покрашены, на окнах цветы, аккуратные ряды учебных столов и стульев. На стенах, застекленные, в рамках, висели портреты писателей, — Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Чехов. Хрестоматийные, знакомые лица воспринимались Стрижайло не как создатели великих творений, а как напоминание о школе, об уроках литературы, о преподавателе, похожем на разночинца, с костлявыми пальцами в фиолетовых чернилах. И в этот сентиментальный мир ворвалась свирепая, сокрушительная сила, испепеляя тонкие переживания и наивные чувства, делая портреты неуместными и нелепыми.
— Берем, — обратился к Стрижайло мужчина в белом костюме, хватаясь за край стола. — Бежать надо. Все равно всех убьют.
Стрижайло ухватился с другого конца. Пятясь, потянул стол из класса. Миную учительскую, где все еще спорили о чем-то женщины и боевик в перчатках, внесли стол в спортивный зал. Держа навесу, над головами сидящих, водрузили на подоконник, заслоняя плоскостью часть проема.
— Бежать надо, — повторил мужчина в белом, всматриваясь в окно. На дворе было пусто. Из-за угла соседнего дома выглядывали какие-то люди. Боевики из окон школы посылали короткие очереди, заставляя наблюдателей прятаться.
Другие мужчины затаскивали столы, сооружали баррикады в окнах, закладывая проемы книгами, которых было в изобилии в застекленных шкафах. Стрижайло прочитал на обложке — Новиков-Прибой, "Цусима". И опять болезненно изумился несоответствию двух миров, один из которых, беззащитный и утлый, был пронзен другим, остервенелым и жутким.
В зале, среди разместившихся на полу людей, сквозь детские плачи начинали раздаваться нежные курлыканья, переливы, музыкальные перезвоны. Это наигрывали свои мелодии мобильные телефоны. Видно, весть о захвате школы уже разнеслась по городу, и встревоженные жители искали своих близких. Женщина в сиреневой косынке извлекла из сумочки звонивший телефон, ткнула в клавишу, запричитала:
— Ой, Рима, это я, Лариса!.. Такой ужас!.. Нас захватили!... Не знаю, кто захватил!.. Гошечка рядом со мной!.. — она гладила по голове черноволосого бледного мальчика. — Да сделайте же вы что-нибудь!..
К ней подскочил боевик, вырвал телефон, швырнул на пол:
— Пулю в башку захотела, сука? Щенку твоему руку отрежу! — мальчик отшатнулся, беззвучно заплакал, дрожа губами. Слезы его ярили захватчика. — Заткнись, щенок! — больно ударил мальчика по уху, тот упал на грудь женщины, а она заслонила его своим полным локтем. — Всем слушать! — кричал боевик, воздев автомат. — У кого мобильники, кидайте на чистый пол!.. Даю пять минут!.. У кого найду мобильник, расстрел на месте! — пустил в потолок очередь, осыпая прах.
Из сидящей толпы полетели мобильные телефоны. Падали, скользили по полу. Боевик ногой подталкивал их в кучу. Их было много, маленьких, темных, напоминавших морские раковины. Перламутровые, глазированные, в кожаных чехольчиках, они продолжали звенеть, озарялись голубоватыми вспышками. Стрижайло вытащил свой мобильник, кинул в общую груду. Боевик подскочил к телефонам и стал их давить каблуками. Телефоны хрустели, как раздавленные ракушки, в каждой из которых погибал моллюск, излетала малая загубленная жизнь.
Боевик, давивший телефоны, давал выход кипящему бешенству, природой которого была опасность, возможная скорая смерть, абсолютная власть над толпой, раздражавшей его своими жалостливыми, скулящими звуками. Мальчик, которого он ударил, продолжал беззвучно плакать, бледный, жалкий, причиняя боевику страдание видом своей худой синеватой шеи. Его хотелось раздавить, как мобильную безделушку, чтобы треснули хрящики шеи и исчез источник раздражения.
— Заткнись! — боевик выдохнул из маски душную ненависть. — Заткнись, говорю! — вытянул сильную руку, приставил тяжелый ствол автомата к трясущейся голове ребенка. Рука дрожала, готовая нажать на спуск. Через зал, скользящим шагом, словно чернокрылая птица, кинулась к нему опоясанная взрывчаткой женщина. Приставила к его виску пистолет. Что-то визгливо выкрикнула. Так они стояли секунду, — боевик приставил автомат к детской голове, женщина, сверкая длинными злыми глазами, уперла пистолет в черную маску боевика. Тот отвел автомат, плюнул. Пошел прочь, невнятно ругаясь. Женщина качала головой, шла вдоль рядов, вглядываясь в детей, издавая странный звук тоскующей птицы. Казалось, ее лоно, опоясанное пластидом, жалобно откликалось на страданье детей.
Понукаемые безруким, Стрижайло и другие мужчины продолжали перетаскивать мебель для строительства баррикад. Вместе с франтом в белом наряде протащили ношу мимо учительской, где женщины продолжали что-то шумно втолковывать снайперу, бранились и спорили. Другие носильщики застряли в дверях, пытаясь протиснуть неудобный стол. Когда Стрижайло с напарником уже были в зале, в коридоре грохнули два взрыва. Тугая волна пролетела сквозь дверь, толкнула в грудь. Стрижайло выпустил стол, больно ударивший в ногу. Выглянул в коридор. Там висела пепельно-розоватая дымка, — гарь взрывчатки и кровавая роса. На стене были две огромные красные кляксы с прилипшей жижей. Красная слизь была на полу, потолке, разбрызгалась по всему коридору. Валялись обрывки мокрых черных одежд, женская туфля, в которой кровянела оторванная стопа. Бесформенные, словно попавшие под поезд, лежали груды костей и мяса. Пахло мясными рядами, где навалена парная говядина. В дверях учительской стоял снайпер. Руки в обрезанных перчатках сжимали крохотный пульт, которым он подорвал "шахидок". Тут же корчились на полу раненые носильщики. Один из них, усатый осетин, жалобно выл, поддерживая перебитую руку. Другой, одутловатый и лысый, лежал навзничь, мелко трясся, изо рта текла кровь.
— Чего вылупился, б.., — произнес снайпер беззлобно и тихо. — Хочешь, тебя подорву? — на его лобастом, в горном загаре лице блуждала улыбка блаженства. Стрижайло отпрянул обратно в зал, подсел к другим на пол.
Подумал, — прошло достаточно времени, чтобы о захвате узнали в городе. Уже бьют тревогу в милиции. Подтягивают солдат. Выезжают "бэтээры", неся на борту спецназ. Уже создан штаб, где генералы планируют штурм. Полетели шифровки в Москву, телефонные звонки Президенту. В новостных программах радио и телевидения появились сообщения о теракте, сбивчивые версии, подсчет террористов, заложников. Скоро к школе подтянутся боевые отряды, прогрохочут танки, раздастся рокочущий вопль мегафона, начнутся переговоры. И, быть может, удастся убедить террористов освободить детей, оставить в заложниках взрослых, и библейская бойня не состоится.
Так думал он, вслушиваясь в редкие очереди, которыми захватчики отгоняли зевак. Не было танков. Не было "альфы" в титановых шлемах. Не было мегафонов. "Силовики", которыми управлял Потрошков, и захватчики, совершившие налет по его указанию, были на равных. Встроены в план Потрошкова, получали команды из единой, непревзойденной в кошмарных замыслах головы, — готовили убийство детей.
Становилось жарко. Солнце широкими косыми потоками проливалось в зал, светило на сидящих людей, медленно перемещалось по детским головам, словно выжигало их. Дети просили пить. Матери накрывали детские головы носовыми платками, косынками. Обращались к захватчикам за разрешением пойти в туалет и напоить детей. В ответ раздавался рык, вытягивался в сторону просившей вороненый ствол автомата.
БОЕВИКИ НЕПРЕРЫВНО ПЕРЕМЕЩАЛИСЬ ПО ШКОЛЕ, устанавливали минные ловушки, обустраивали амбразуры у окон, переносили амуницию и взрывчатку. Взмокли, поснимали черные, обтягивающие головы маски, некоторые совлекли камуфлированные куртки, оставшись в майках. Стрижайло их мог рассмотреть. Это были молодые мужчины, сухощавые и подвижные, с наметанными взглядами и движениями спецов, умевших обращаться с оружием и зарядами. Действовали так, словно школа была им знакома. Все их действия были расписаны, подчинены продуманной схеме. Каждый имел свое место, свою работу. Их расовый тип отличался от черноволосых, сочных, волооких осетин. Они были худы, длиннолицы, рыжеватой масти, некоторые почти белесы, почти славянского вида. Изъяснялись между собой на непонятном горском наречии, к заложникам обращались по-русски, с характерным кавказским косноязычием. Они были ингуши или чеченцы, и у всех было похожее выражение лиц, — деятельное, озабоченное, направленное мимо страдающих заложников, к какой-то, им одним понятой цели, к которой они стремились, не желая видеть в заложников подобных им людей, а лишь необходимый и обременительный материал, который служит достижению цели. Так погонщики обращаются с коровьим стадом, направляя животных на бойню, уже не жалея, не скупясь на удары и окрики, торопя на заклание.
