Николай Страхов - Заметки летописца

Мнѣ кажется, рядомъ съ этимъ важнымъ явленіемъ можно поставить другое, точно также сказывающееся весьма сильно. Именно, если о народѣ мы думаемъ по нѣмецки, то о государствѣ и о политическихъ событіяхъ мы большею частію думаемъ по французски, а если не по французски, то много-много что по англійски. Французская исторія насъ особенно привлекаетъ; можно безъ преувеличенія сказать, что мы воспитаны на ней несравненно больше, чѣмъ на своей русской. Яркія картины судебъ великой націи, ея блистательные короли, ея великіе перевороты, жестокая борьба партій высокопарное краснорѣчіе, кровь и побѣда, почти невѣроятныя крайности и увлеченія, ни съ чѣмъ несравнимая экзальтація — все это живо передъ нашими глазами, все это господствуетъ надъ нашими мыслями. Нужно прибавить къ этому то обаяніе, которое свойственно чужому и прошлому; нужно взять во вниманіе и то, что впечатлѣніе постоянно подновляется и усиливается чтеніемъ новыхъ книгъ по этой исторіи. Отъ этого происходитъ, что подъ явленія этой исторіи, подъ тѣ формы лицъ и событій, которыя въ ней встрѣчаются, мы подводимъ всѣ современные случаи и происшествія. Безпрестанно можно услышать: «да такъ было при Людовикѣ XIV, при Людовикѣ XV!» «Это напоминаетъ 89 годъ!» «Тоже самое случилось въ 92 году!» и т. п.

Такимъ образомъ оказывается, что міръ нашихъ понятій, во многихъ и самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, есть міръ наносный и чужой. Чтобы основательно су, дить объ этомъ явленіи, не нужно, однако же, подводить его подъ одну общую точку зрѣнія. Всего лучше будетъ, если мы съумѣемъ различать въ данномъ явленіи его органическія части. Подражаніе подражанію рознь. Большая разница, напримѣръ, между усиліями россійскаго юноши, который стремится перенять манеры и тонъ парижскаго франта, и стараніями другаго юноши, который вздумалъ усвоить себѣ теоріи и ученія какого нибудь французскаго химика или математика. На сколько первое нелѣпо, безплодно и уродливо, на столько второе правильно, законно и плодотворно. Слѣдовательно, въ отношеніи къ заимствованію мы будемъ различать между однѣми и другими сферами мысли и дѣятельности. Очевидно, есть сферы, гдѣ подражательность болѣе законна и другія, гдѣ она менѣе законна. Именно, чѣмъ отвлеченнѣе и общѣе какая нибудь область, тѣмъ правильнѣе и законнѣе въ ней подражательность; напротивъ, чѣмъ ближе какая нибудь область къ конкретной, непосредственной жизни, чѣмъ тѣснѣе въ ней сливается форма съ содержаніемъ, тѣмъ уродливѣе и незаконнѣе будетъ въ ней подражаніе. Чистыя голыя формы, отъ которыхъ содержаніе нисколько не зависитъ, можно заимствовать съ полнымъ правомъ. Поэтому, философія, разсматриваемая съ формальной стороны, какъ метода, какъ пріемъ мысли, составляетъ такое же общее достояніе, какъ математика!

Никакъ нельзя этого сказать о нашемъ расположеніи понимать политическую жизнь по французскимъ или даже по англійскимъ образцамъ. Формы политической жизни тѣсно сливаются съ самымъ содержаніемъ, съ историческою индивидуальностію народа, которому они принадлежатъ.

Г. Юркевичъ о г. Спасовичѣ

Въ No№ 9, 10 и 11 Современной Лѣтописи явилась весьма достойная чтенія статья г. Юркевича о книгѣ г. Спасовича — Учебникъ Уголовнаго Права. Эта книга надѣлала много шума; она была публично защищаема авторомъ, какъ диссертація на степень доктора, и потомъ самый этотъ диспутъ послужилъ яблокомъ раздора и былъ предметомъ журнальной полемики. Одни утверждали, что г. Спасовичъ блистательно защищалъ свою книгу, другіе же писали, что блистательны были только рукоплесканія многочисленныхъ его приверженцевъ, ни сколько не заслуженныя его слабыми отвѣтами противъ сильныхъ нападеній. Статья г. Юркевича показываете намъ, что это послѣднее гораздо вѣроятнѣе; она отличается того рѣзкостію полемическихъ пріемовъ, которая бываетъ у людей, питающихъ большое пристрастіе къ умственной чистоплотности, и безпощадно разоблачаете несостоятельность пресловутаго учебника.

Одно только показалось намъ страннымъ. По какому то непонятному уклоненію, статья говоритъ не только о книгѣ г. Спасовича, но и о самомъ г. Спасовичѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что г. Юркевичъ имѣетъ полное право говорить о комъ угодно; онъ можетъ, конечно говорить и о г. Спасовичѣ, можетъ выступить передъ обществомъ какъ обличитель дурнаго поведенія и на строенія этого человѣка. Но для такого обличенія, намъ кажется, у почтеннаго профессора должны бы имѣться твердыя основанія, какіе нибудь положительные факты дѣйствительное знакомство съ самою личностію г. Спасовича. Между тѣмъ, ничего этого нѣтъ, сужденіе о г. Спасовичѣ сказалось какъ-то не намѣренно и основывается единственно на его книгѣ. А развѣ книга можетъ быть основаніемъ? Положимъ, что г. Спасовича дурно разсуждаетъ а совѣсти; слѣдуетъ ли изъ этого что онъ человѣкъ безсовѣстный? Положимъ, что онъ не умѣетъ составить вѣрнаго понятія о справедливости слѣдуетъ ли изъ этого, что онъ ни въ чемъ справедливости не наблюдаетъ?

Приведемъ выписки. Г. Юркевичъ очень сожалѣетъ о добромъ старомъ времени и описываетъ современное настроеніе умовъ и душъ слѣдующимъ образомъ:

«Мы ищемъ удовольствія, а не справедливости; мы хотимъ знать то, что доставляетъ намъ больше Наслажденія, а не то, въ чемъ состоятъ наши обязанности, мы предпочитаемъ требованія страсти внушеніямъ совѣсти. Подавайте же намъ то, чего мы ищемъ, чего мы хотимъ и что предпочитаемъ. Перестаньте толковать объ этихъ истертыхъ понятіяхъ, каковы: справедливость, долгъ, совѣсть. Это ветошь, которою нынѣ никто не занимается».

Вотъ какихъ чудовищъ, по мнѣнію г. Юркевича, породило наше время! Вотъ чего они хотятъ и требуютъ!

«Если кто съ умѣлъ», — продолжаетъ г. Юркевичъ, — «поладить въ наше время съ этими криками, такъ это г. Спасовичъ въ своемъ учебникѣ уголовнаго права. Раскроите учебникъ на удачу. Каждая страница убѣдитъ васъ, что вы имѣете дѣло съ ученымъ, который льститъ каждой страсти и каждой глупости. если только эта страсть и эта глупость имѣютъ кредитъ въ наше время».

И такъ, г. Спасовичъ еще хуже, чѣмъ вышеописанныя чудовища. Тѣ по крайней мѣрѣ сами по себѣ чудовища, а онъ гнусный льстецъ, оправдывающій всякую ихъ мерзость. Послѣ этого уже нечему удивляться, когда далѣе г. Юрьевичъ называетъ г. Спасовича коммунистомъ, Санктпетербургскимъ Оуэномъ и пр.

Въ качествѣ лѣтописца, я обязанъ замѣтить, во-первыхъ, что людей, которыхъ г. Юркевичъ описалъ такими мрачными красками, вовсе нѣтъ на свѣтѣ въ настоящую минуту. То есть ихъ нѣтъ именно въ томъ мѣстѣ, въ той средѣ и обстановкѣ, гдѣ ихъ воображаетъ г. Юркевичъ. Всегда во всякомъ обществѣ есть люди, которые ищутъ удовольствія, а не справедливости, которые предпочитаютъ требованія страсти внушеніямъ совѣсти; всегда есть люди которые думаютъ объ однихъ наслажденіяхъ, предаются разврату и скользятъ на краю преступленія. Но эти люди совсѣмъ не тамъ, гдѣ думаетъ ихъ видѣть г. Юркевичъ; но вовсе не такимъ людямъ хотѣлъ угодить г. Спасовичъ, не съ такими голосами старался поладить.

Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленія, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращеніе и искаженіе понятій долга, справедливости, нравственности; но самыя эти искаженія скорѣе свидѣтельствуютъ о благородныхъ стремленіяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себѣ истинную норму дѣятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смѣтнаго, нелѣпаго, но всего меньше тутъ безсовѣстности и отрицанія долга.

Точно также, несправедливо сказать, что г. Спасовичъ — льститъ всякой страсти и всякой, глупости имѣющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичъ такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дѣла къ лицамъ! У г. Юркевича, конечно, тоже есть предметы почтенія, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученія и вѣрованія, вліянію которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, если бы его обвинили въ томъ, что онъ все это дѣлаетъ не въ чистотѣ душевной, не по крайнему разумѣнію, а изъ лести, чтобы угодить тѣмъ, у кого эти предметы и вѣрованія имѣютъ кредитъ?

Никто не имѣетъ права видѣть въ заблужденіи не просто заблужденіе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразуміи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совѣсти и долга. Точно также, никто не имѣетъ права заподозрѣвать искренность чьихъ нибудь убѣжденій на томъ одномъ основаніи, что находитъ эти убѣжденія нелѣпыми и нескладными. Между тѣмъ, у насъ въ литературѣ самое любимое дѣло — намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это дѣлается по дѣтскому простодушію и смѣшиванію понятій, по которому человѣкъ, увлекаемый своими убѣжденіями, дѣйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними несогласно. Было же время, когда заблужденія приписывались дѣйствію нечистой силы. Но часто дѣло происходитъ не сознательно; т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мнѣніяхъ, будучи въ тоже время добросовѣстнымъ и честнымъ, и, однако же, выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненіе въ безчестности, какъ самое сильное орудіе, наносящее самыя глубокія раны.