Константин Подыма - Нам подниматься первыми
Но больше всего мне дорого вот что. Погляди на море, когда будешь в Новороссийске или Туапсе.
Может, тебе повезет и ты увидишь белый и стройный теплоход. «Витя Новицкий», — прочтешь на борту.
Коротка была Витина жизнь. Как звонкая песня…
Встреча третья с Михаилом Сапрыкиным
По солнечной июльской Феодосии я шел неторопливо, вглядываясь в старые дома, пытаясь найти нужный мне.
Шагали навстречу веселые курортники, вприпрыжку неслись к морю мальчишки, размахивая ластами. А я искал довоенную улицу, довоенный дом.
Ведь в блокноте моем лежала фотокопия рыжего полуистлевшего листочка с лиловыми, почти выцветшими от времени буквами: «Сапрыкин Михаил Федотович, украинец, Крым. АССР, группа крови — 1. Домашний адрес: Феодосия, Колхозная, 18. Жена — Сапрыкина Надежда Георгиевна».
Из пластмассовой черной ампулки достали этот листок.
«Бессмертником» называли ампулу бойцы. Каждый должен был хранить ее: на случай ранения или уже на самый худой случай… Когда некому будет назвать, некому будет узнать.
Слышал я, что многие бойцы не искушали судьбу. «Ладно, и без «бессмертника» проживу. Что на роду написано, то и будет».
А этот сослужил добрую службу. Донес до нас имя владельца и имя его жены, пронес через тридцать лет и через саму смерть.
Несколько лет назад пришло в Новороссийский военкомат письмо от пенсионерки Марии Степановны Корычевой. Писала она, что ей известно место, где лежат останки наших воинов, что надо их перезахоронить…
В самом начале боев за Новороссийск, в сентябре сорок второго года, когда особенно сильно враг бомбил район железнодорожной станции, где жила Мария Степановна, она ушла из дома к родным.
А когда бои чуть стихли, вернулась Мария Степановна и увидела страшную картину.
В траншее возле дома лежали наши бойцы. Отчаянно, видно, сражались. Везде гильзы, ящики из-под патронов. Неподалеку изуродованное прямым попаданием орудие.
Были они, наверное, артиллеристами и ни на шаг не отступили. Там и остались, где настигла их смерть.
— Ой, родимые, — запричитала Мария Степановна. — И некому вам глаза закрыть. Что же мне делать? Одной не справиться.
Женщина она была решительная и, недолго думая, пошла к немецкому коменданту.
— Люди там, — сказала Мария Степановна гитлеровцу. — Люди мертвые. Похоронить надо.
Немец не стал возражать. И уже через пять минут Мария Степановна шагала по городу, сопровождаемая двумя полицейскими. Со стороны поглядеть — вроде ведут ее куда-то. Но улицы были совсем пустынны, разбитые черные дома стояли по всей Мефодиевке.
Она подвела полицейских к своему дому, дала им лопаты. Втроем сложили убитых в траншею и забросали землей.
Не помнила Мария Степановна, скольких бойцов похоронила. До того ли было в ту минуту?
Но о них не забывала. И хотя давно переехала жить в другой район, а вокруг все застроили, место могилы указала точно.
Останки двенадцати солдат нашли саперы во дворе дома № 14 по улице Васенко.
Нашли осколки, которыми были ранены солдаты, — порыжевшие куски металла. Ножны от штыка… Остатки ремнец. Стреляные гильзы. И совсем мирные вещи, но без которых нельзя обойтись и на войне: часы Второго московского часового завода, безопасную бритву, лекарство в стеклянной пробирке, химический карандаш…
И черную пластмассовую ампулку разглядели в груде свежевырытой земли…
Сурово и скорбно прощался Новороссийск со своими защитниками. Траурная колонна, звуки оркестра, воинский салют над могилой.
Двенадцать неизвестных героев.
Имя одно все же мы узнали.
И тогда я решил немедленно выехать в Феодосию, где жил до войны Михаил Сапрыкин и где, может быть, все еще жила его жена, солдатская вдова Надежда Георгиевна…
Улицу ту довоенную нашел, хотя другое у нее теперь название. И дом тоже. Только номер чуть изменился.
Надежда Георгиевна вышла мне навстречу. Седая женщина со строгим взглядом серых глаз.
Если б ты знал, как тяжело приходить вот так к людям, чтобы вновь вернуть их в то такое трагическое для них время. И острую боль потери близкого человека снова возвратить. Ведь не зарубцевалась старая рана, раны сердца не зарастают.
А ты приходишь, и все начинается сначала.
Может быть, это безжалостно и бесчеловечно?
Все-таки мне кажется — нет.
Ты заставляешь вспомнить долгие годы ожидания и надежды — а вдруг не погиб, вдруг вернется? И тот черный день, когда приходит весть, запоздавшая чуть ли не на тридцать лет.
Надежда Георгиевна пыталась не плакать, но слезы так и текли. Она утирала их белым платочком.
— Миша работал комбайнером, — говорила она, доставая альбом. — Коммунистом был. Тут недалеко МТС его. Как объявили войну, так и ушел. Еле собрать его успела. Ранен не был ни разу. Письма писал часто. Потом перестал. С ума сходила. Извещение получила: пропал без вести…
Она вновь достала платок:
— Сейчас только узнала — в Новороссийске. И с ним еще… Как вспомню, душа стынет: мне-то счастье горькое — все знать. А у тех, одиннадцати, никто из родных и не ведает, где косточки лежат…
Да, счастье горькое выпало Надежде Георгиевне. Знает она, что муж ее погиб в боях за город-герой Новороссийск.
В самых первых, самых жестоких боях. Такие, как Михаил Сапрыкин, остановили врага, не пустили его на Кавказ.
Знают теперь и в его родной Феодосии о подвиге своего земляка.
Встреча четвертая с Павлом Коганом
Осенью сорок первого года из особняка с колоннами, что в Москве на Тверском бульваре, вышел невысокий кареглазый юноша. Он в последний раз посмотрел на знакомое здание и мысленно попрощался. Он прощался с Литературным институтом, с посуровевшей, военной Москвой. Он ехал на юг, в Ставрополь, на курсы военных переводчиков.
Позади нелегкая баталия с врачами, не желавшими отпускать «белобилетника» на фронт. «Не годен», — написано было в его военном билете. Зрение у Павла подкачало. Врачи слушать не хотели. Тогда он выучил наизусть таблицу и поразил всех своим «стопроцентным» зрением.
По Литературному институту издали приказ:
«…Студента 4-го курса Когана П. Д. числить в отпуске до возвращения из Красной Армии».
Жаркие бои на юге. В одном из них Павел был сильно контужен.
Потом началось сражение за Новороссийск.
Рос на остроголовой сопке Сахарной Голове лес. Это сейчас — кустарники, терн да шиповник. А тогда, до войны, деревья-великаны к самому цементному заводу «Октябрь» подступали. В войну все скосило.
В первых числах сентября сорок второго линия фронта прошла по Сахарной Голове. Слева — борющийся с оккупантами город, впереди — лес и партизаны, справа — наши войска. Преградили они путь врагу на Кавказ и дальше Сахарной Головы и цементного завода «Октябрь» не пустили.
Каждый день ровно в восемь вечера начиналась бомбежка. Жители, кто еще не был эвакуирован, прятались по подвалам, траншеям. Как-то после очередной бомбежки вышла из подвала своего дома, что по улице Щелевой, Александра Семеновна Жорох. А в саду — зенитка. За углом дома, правее подвала, — блиндаж. А около него стоит кареглазый солдат.
Его Александра Семеновна еще не видела здесь.
— Ну как, бабушка, живем? — спрашивает.
— Да как-нибудь, сынок, — улыбнулась маленькая, щупленькая старушка в очках. — Где ребята прежние? Небось ушли?
— Да, теперь мы здесь будем. Вам воды принести?
…Вот куда тебя забросила, Павел, военная судьба. Был студентом Литературного института, одновременно учась на вечернем отделении института философии, литературы и искусства (был такой в Москве).
В Москве перед самой войной уже подумывал о книжке своей. Первой книге стихов. Ладно, после войны время еще будет. «Павел Коган. Стихи и поэмы». Правда, неплохо?
А сейчас Коган — военный переводчик 1339-го горнострелкового полка 318-й стрелковой дивизии.
Медленно спустился по земляным ступенькам в блиндаж. Уселся на земляную, лежанку. Пододвинул к себе столик, сбитый из ящиков. Достал старый, потрепанный блокнот.
Нам лечь, где лечь,И там не встать, где лечь…И задохнувшись «Интернационалом»,Упасть лицом на высохшие травыИ уж не встать…
Сейчас — в разведку. Блокнот с собой нельзя брать, не положено. Ничего, стихи и в голове можно хранить.
Только что получил приказ: идти на Сахарную. Там укрепились враги. Хорошо бы взять «языка». Павел встал с лежанки. Негромко скомандовал бойцам:
— Пора, ребята.
…Узкая тропинка петляла вдоль щели. Сквозь стволы деревьев горели звезды, ослепительным светом прожигая черное небо. Такое мирное небо. Оно уже начинало светлеть. Приближался рассвет. 23 сентября сорок второго года.
