Константин Станюкович - Очерки общественной жизни

Нечего и говорить, что почтенные намерения автора останутся теми намерениями, которыми вымощен ад. Филантропическая его деятельность, заслуживающая, в частности, известного уважения к личным качествам автора, само собой, будет ничтожна, если принимать ее как серьезное средство к поднятию благосостояния, а горячее слово, обращенное к его собратам, останется, ко­нечно, гласом вопиющего в пустыне.

И винить ли за это тех людей, условия жизни кото­рых роковым образом ставят в невозможность последо­вать совету их собрата? Конечно, всякие «ламентации» по этому поводу бесполезны, а самые советы, подобные советам нашего автора, при всем их доброжелательстве, являются — комичными…

«Parole, parole, parole![2] — скажет в ответ собрат, презрительно перелистывая его брошюрку. — Зачем я по­ступлюсь своими преимуществами и вместо того, чтоб окончить «жизнь» безмятежную сановником знатным, «звездами украшенным», поеду в глушь, в Саратов, и стану возиться с ремесленными школами, о которых, кстати сказать, имею смутное понятие».

И он, конечно, будет тысячу раз прав, этот собрат, не отвечающий на честный, хотя и наивный призыв, — прав потому, что перерождения не совершаются по воле судеб и «в одну телегу не можно впречь коня и трепет­ную лань». Не такие златоусты, как почтенный наш ав­тор, призывали, а жизнь показывает, что проповедь часто остается мертва, когда не подкрепляется соответ­ствующими переменами отношений, обуславливаемыми, в свою очередь, известными порядками…

Я потому так распространился на эту тему, что в по­следнее время ужасно много расплодилось проповедни­ков, искренних, но еще более лицемерных, которые, повторяя обычные фразы о недостатке людей, об испор­ченности общества и народа, видят спасение в сантимен­тальной проповеди, вместо того чтобы видеть спасение в условиях жизни, регулирующих то или другое ее на­правление.

Все, начиная с «искренних» публицистов и кончая любым исправником, предписывающим, под страхом строжайшего взыскания, чувства любви и самоусовер­шенствования, словно не хотят видеть, что предписания бессильны там, где мерилом может быть не своя совесть, а совесть, приноровленная к требованиям известного на­строения единичных лиц. А так как видов строжайшего взыскания столько, сколько людей, предписывающих его, то не трудно угадать, какое разнообразие проявлений совести возможно у нас, на Руси, и в каком неловком по­ложении может оказаться даже самый благонамеренный административный Гарун аль Рашид, рассчитывающий на плодотворность своего слова и власти, хотя бы ею он был наделен с избытком. От этого мы видим нередко, что самые благие, повидимому, намерения общественных деятелей направить власть на общественную пользу, по большей части, становятся бессильными в том случае, когда они являются не результатом общественных уси­лий, не служат выражением известных желаний,— а представляют собою плод личного воззрения. Пере­ходя в жизнь через ряд исполнителей, интересы которых иногда прямо противоположны доброжелательным це­лям, эти намерения, в конце концов, доходят до места назначения в таком виде, что если бы возможны были теперь добродетельные Гарун аль Рашиды, которые могли бы путешествовать инкогнито, — они сами бы ужаснулись от происшедшей метаморфозы. Но Гарун аль Рашиды остались только в опере-буфф, и там даже в ви­доизмененной обстановке. Сохранить инкогнито даже ревизующему сенатору невозможно: ревностные полицейские будут как тень следить за начальством и всюду докладывать о благополучии.

Есть в самом деле что-то трагическое в этом бесси­лии разных советов и предписаний со стороны лиц, иногда и одушевленных добрыми намерениями, но не по­нимающих запросов жизни… Вообразите себе… ну хоть губернатора, того идеального губернатора, которого пы­тался изобразить Гоголь… Предположите, что он наделен всеми добродетелями, возможными на земле, и затем представьте себе его положение. Он пишет циркуляры, он усовещевает, просит, негодует и грозит. И, несмотря на мольбы, на угрозы, на атрибуты власти, он бессилен, трагически бессилен на добро, так как трудно «совме­стить несовместимое», невозможно одному быть всеви­дящим оком, как невозможно положиться на совесть других, если она, в силу вещей, находится в полном рас­поряжении вашей совести. Тот, кто дорожит свободой совести, ведь не продаст ее, а если и продаст, в силу компромисса, будет не живой силой, а изломанным су­ществом, лениво творящим волю пославшего.

Это всё, конечно, азбука, но эта азбука нарочно игно­рируется, как только дело коснется вопроса о людях и об условиях и как только начинается сказка о белом бычке…

В моей памяти восстает образ одного доброжелатель­ного губернатора. Он приехал в губернию после того, как предместник его слишком подтянул ее, так что выс­шее начальство нашло необходимым дать губернии ва­кацию и потому назначило на губернаторский пост чело­века мягкосердного и не обладавшего способностью одним видом своим наводить страх. И вот он приехал, доброжелательный администратор, и на первых же по­рах объявил всем, что он желает, чтобы всё в губернии шло «честно и благородно», чтобы подати взыскивались «добровольно», чтобы блюстители порядка вели себя «потише» и т. п., одним словом, губернатор был полон самых добрых намерений, и полагал, что, с божьей по­мощью, ему удастся обратить губернию если не в рай­ский сад, то, во всяком случае, в такую область, куда можно въезжать без трепета.

Когда он объявил непосредственным своим подчинен­ным, чтобы всё шло «честно и благородно», то подчи­ненные, хотя и безмолвно поклонились, но на лицах у многих появилась загадочная усмешка… Однако они с благоговейным вниманием выслушали следующее воз­звание к чувствам:

— Закон, милостивые государи, прежде всего. Я прошу, я желаю, я требую, чтобы вы, господа, дей­ствовали в пределах закона и принимали меры только допущенные законом. Закон, разумеется, не может предвидеть всех случаев, да и я не в силах войти во все мелочи, и потому предоставляю благоразумию и добросо­вестности каждого точное исполнение закона… Нам, представителям порядка, не приходится дискредитиро­вать его… Поняли, господа?

«Господа», разумеется, все поняли, но между ними, к общему изумлению, нашелся и такой, который не со­всем понял и робко заметил:

— Очень трудно, ваше превосходительство!

Администратор нахмурился.

— То есть, что вы хотите этим сказать? — прогово­рил он.

Старый исправник (это был он, как говорят в рома­нах), переменивший на своем веку много губернаторов и глядевший на жизнь с философией заматерелого слу­жаки, спокойно взирающего на правых и виноватых, если только есть предписание, — в ответ на вопрос губернатора снова повторил:

— Очень затруднительно, ваше превосходительство!.. Если точно исполнить закон, могут быть упущения по службе.

— Каким образом? — спросил его превосходитель­ство, усмехнувшись.

— Во многих отношениях… Например, взыскание недоимок или, например…

— В таком случае докладывайте мне, но сами за­кона не нарушайте! — перебил губернатор и, несколько смущенный, остался наедине со своей совестью.

Совесть говорила ему, что без податей государство существовать не может, та же совесть подсказывала ему, что как будто бы подати чрезмерны, и та же совесть подсказала ему, что, во всяком случае, они должны быть взысканы, иначе совесть начальства будет возму­щена.

А заматерелый исправник в то же время, возвратив­шись домой, весело передразнивал своим домочадцам нового губернатора:

— Закон… закон! — твердил он. — Ужо погоди, как из министерства нагоняй будет!

Однако, новые веяния не замедлили обнаружиться. Заметив, случайно, как полицеймейстер решал какое-то недоразумение с обывателем, так называемым «русским» упрощенным способом, его превосходительство на пер­вый раз сделал внушение, но предупредил, что если еще раз заметит нарушение закона, то, как ни жаль, а придется «по всей строгости законов»…

— Я, ваше превосходительство, ей-богу, только слегка. Если бы вы изволили знать, как с ними трудно!

— Знаю, но наше дело — преодолевать трудности!

— Но отныне, помня приказание вашего превосходи­тельства, я даже мысленно не позволю себе кого-нибудь ударить. Избави бог!

— Уж я прошу вас.

Полицеймейстер ушел не вполне просветленный, но всё-таки значительно успокоенный. И вот чувствует он, проезжая по глухой улице, где красовался беспорядок в виде кучи мусора, как чешется его рука и сколь необ­ходимо дать ей волю. Но в ушах его еще звучат недавние слова — и бедный исполнитель чувствует тоску сомнения в сердце. Как тут быть?.. С одной стороны — «закон», с другой — «беспорядок»…

— Эй вы, любезнейший! — обращается он к меща­нину, давно нарушавшему правила чистоты по своей крайней бедности. — Что же это вы с мусором?