Марина Цветаева - Статьи, эссе
Пастернак — это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки. До него ничего не было. Все двери с петли: в Жизнь! И вместе с тем, его более чем кого-либо нужно вскрыть. (Поэзия Умыслов.) Так, понимаешь Пастернака вопреки Пастернаку — по какому-то свежему — свежейшему! — следу. Молниеносный, — он для всех обремененных опытом небес. (Буря — единственный выдох неба, равно, как небо — единственная возможность быть буре: единственное ристалище ее!)
Иногда он опрокинут: напор жизни за вдруг распахнутой дверью сильней, чем его упорный лоб. Тогда он падает — блаженно — навзничь, более действенный в своей опрокинутости, нежели все задыхающиеся в эту секунду — карьером поверх барьеров — жокеи и курьеры от Поэзии.[5]
И озарение: да просто любимец богов! И — озарение зорчайшее: да нет, — не просто, и не любимец! Нелюбимец, из тех юнцов, некогда громоздивших Пелион на Оссу.
___________
Пастернак: растрата. Истекание светом. Неиссякаемое истекание светом. На нем сбывается закон голодного года: только не бережа — не избудешь. Итак, за него мы спокойны, но о нас, перед лицом его сущности, можно задуматься: «Могущий вместить — да вместит». — ? —
Но довольно захлебываний. Попытаемся здраво и трезво. (Не страшно, уцелеет при наибелейшем дне!) Кстати, о световом в поэзии Пастернака. — Светопись: так бы я назвала. Поэт светлот (как иные, например, темнот). Свет. Вечная Мужественность. — Свет в пространстве, свет в движении, световые прорези (сквозняки), световые взрывы, — какие-то световые пиршества. Захлестнут и залит. И не солнцем только: всем, что излучает, Β для него, Пастернака, от всего идут лучи.
Итак, выработавшись, наконец, из сонных водовертей толкований — в явь, на трезвую мель тезисов и цитат!
1. Пастернак и быт.
2. Пастернак и день.
3. Пастернак и дождь.
___________
ПАСТЕРНАК И БЫТ
Быт. Тяжкое слово. Почти как: бык. Выношу его только, когда за ним следует: кочевников. Быт, это — дуб, и под дубом (в круг) скамья, и на скамье дед, который вчера был внук, и внук, который завтра будет дед. — Бытовой дуб и дубовый быт. — Добротно, душно, неизбывно. Почти что забываешь, что дуб, как древо, посвященное Зевесу, чаще других удостаивается его милости: молнии. И, когда мы это совсем забываем, в последнюю секунду, на выручку, — молнией в наши дубовые лбы: Байрон, Гейне, Пастернак.
___________
Первое, что в круговой поруке пастернаковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его — и: «прозаичность» его. Не только приметы дня: часа!
— Распахиваю. — «Памяти Демона».
…От окна на аршин,Пробирая шерстинки бурнуса,Клялся льдами вершин:— Спи, подруга, лавиной вернуся!
Дальше, в стихотворении «Сестра моя Жизнь»:
…Что в грузу лиловы глаза и газоны,И пахнет сырой резедой горизонт.Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в купе…
(Намеренно привожу и сопутствующие строки: установить соседство.)
Дальше, про плетень:
Он незабвенен тем еще,Что пылью припухал,Что ветер лускал семечки,Сорил по лопухам…
Дальше, про ветер:
Ветер розу пробуетПриподнять по просьбеГуб, волос и обуви,Подолов и прозвищ…
Дальше, про дачу:
Все еще нам лес — передней,Лунный жар за елью — печью,Все, как стираный передник,Туча сохнет и лепечет.
Дальше, о степи:
Туман отовсюду нас морем обстиг,В волчцах волочась за чулками…
— Одну секунду! — «Набор слов, всё ради повторяющегося „ча“… Но, господа, неужели ни с кем из вас этого не было: репья, вгрызающиеся в чулки? Особенно в детстве, когда мы все в коротком. Да, здесь вместо репей: волчец. Но разве „волчец“ не лучше?» (По хищности, цепкости, волчиной своей сути?)
Дальше:
На желобах,Как рукава сырых рубах,Мертвели ветки…
(здесь же):
В запорошенной тишине,Намокшей, как шинель…
(Это стихотворение «Еще более душный рассвет» — руки горят привести его здесь целиком, как — вообще — изодрав в клочья эти размышления по поводу пустить по книжным рынкам Запада самоё «Сестру мою Жизнь». — Увы, рук — мало!)
Дальше:
У мельниц — вид села рыбачьего:Седые сети и корветы…
Затем, в чайной:
Но текут и по ночамМухи с дюжин, пар и порций,С крученого паныча,С мутной книжки стихотворца,Будто это бред с пера…
Подъезжая к Киеву:
Под Киевом — пескиИ выплеснутый чай,Присохший к жарким лбам,Пылающим по классам…
(Чай, уже успевший превратиться в пот и просохнуть. — Поэзия Умыслов! — «Пылающим по классам», — в III жарче всего! В этом четверостишии всё советское «за хлебом».)
«У себя дома»:
С солнца спадает чалма:Время менять полотенце,(— Мокнет на днище ведра).
В городе — говор мембран,Шарканье клумб и кукол…
Дальше, о веках спящей:
Милый, мертвый фартукИ висок пульсирующий…Спи, Царица Спарты,Рано еще, сыро еще.
(Веко: фартук, чтобы не запылился праздник: прекрасный праздник глаз!)
Дальше, в стихах «Лето»:
Топтался дождик у дверей,И пахло винной пробкой.Так пахла пыль. Так пах бурьян.И, если разобраться,Так пахли прописи дворянО равенстве и братстве…
(Молодым вином: грозой! Не весь ли в этом «Serment du jeu de paume».[6])
И, наконец, господа, последняя цитата, где уже кажется вся разгадка на Пастернака и быт:
И когда к колодцу рветсяСмерч тоски, то — мимоходомБуря хвалит домоводство. —Что тебе еще угодно?
Да ничего! Большего, кажется, сам Бог не вправе требовать с бури!
Теперь осмыслим. Наличность быта, кажется, доказана. Теперь — что с ним делать? Верней, что с ним делает Пастернак, и что он — с Пастернаком? Во-первых, Пастернак его зорко видит: схватит и отпустит. Быт для Пастернака — что земля для шага: секунды придерж и отрывание. Быт у него (проверьте по цитатам) почти всегда в движении: мельница, вагон, бродячий запах бродящего вина, говор мембран, шарканье клумб, выхлестнутый чай — я ведь не за уши притягиваю! — проверьте: даже сон у него в движении: пульсирующий висок.
Быта, как косности, как обстановки, как дуба (дубовая, по объявлению, столовая, столь часто подменяемая поэтами — павловскими и екатерининскими палисандрами) — быта, как дуба, вы не найдете вовсе. Его быт на свежем воздухе. Не оседлый: в седле.
Теперь о прозаизме. Многое тут можно было бы сказать — рвется! — но уступим дорогу еще более рвущемуся из меня: самому Пастернаку:
…Он видит, как свадьбы справляют вокруг,Как спаивают, просыпаются,Как общелягушечью эту икруЗовут, обрядив ее, — паюсной.
Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,Умеют обнять табакеркою,И мстят ему, может быть, только за то,Что там, где кривят и коверкают,
Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт,Где трутнями трутся и ползают…
Прозаизм Пастернака, кроме природной зоркости, это святой отпор Жизни — эстетству: топору — табакерке. — Ценнее ценного. Где на протяжении 136 страниц вы найдете хоть одну эстетствующую запятую? Он так же свободен от «обще-поэтических» лун-струн, как от «крайне-индивидуальных» зубочисток эстетства. За сто верст на круг обойден этой двойной пошлостью. Он человечен — durch.[7] Ничего, кроме жизни, и любое средство — лучшее. И — не табакерку Ватто он топчет, сей бытовой титаненок, а ту жизнь, которую можно вместить в табакерку.
Пастернак и Маяковский. Нет, Пастернак страшней. Одним его «Послесловием» с головой покрыты все 150 миллионов Маяковского.
Смотрите конец:
И всем, чем дышалось оврагам векб,Всей тьмой ботанической ризницы,Пахнет по тифозной тоске тюфякаИ хаосом зарослей брызнется.
Вот оно — Возмездие! Хаосом зарослей — по разлагающемуся тюфяку эстетства!
