Борис Чехонин - Журналистика и разведка
Общежитие Московского института востоковедения, деревянный двухэтажный барак в Алексеевском студенческом городке близ ВДНХ. Мы с Володей Аранским, демобилизованным старшиной, по-братски вместе делим трудные будни жизни. Как зверски хочется есть в семнадцать лет. Володя неумолим — жди трех часов дня! Именно в это время, вернувшись из института, приступаем к трапезе: мороженая картошка и то немногое, что выдают по студенческим карточкам. Кастрюля бурды на двоих в сутки. В общежитии не топят, спим в пальто и валенках. В свободное от занятий время обретаемся на Рижском вокзале. Если повезет, здесь нанимают разгружать картошку. Глядишь, нам помимо денег достанется полмешка дефицитного продукта. Иногда жизнь одаривает настоящей улыбкой. Общество по распространению научно-политических знаний посылает в оплачиваемую командировку в Сибирь. На шахтах Черемховского угольного бассейна под Иркутском читаем вернувшимся со смены недавним заключенным лекции на тему «Наша цель — коммунизм». Им же не до коммунизма. Все мысли о сегодняшнем дне, точнее вечере. Как скрасить жизнь, отвлечься от мрачной реальности. Способ проверенный — бутылка водки на человека и немудреная закуска: вареная картошка, соленые капуста и огурцы. Некоторые предпочитают испытанное в лагерях и более дешевое средство. В стакане воды заваривается целая пачка чая. Выпил несколько глотков — и в отключке надолго.
Но студенческая жизнь все равно прекрасна. В институте читает лекции талантливый ученый академик Николай Иосифович Конрад, который ютится вместе с женой в крохотной комнатушке деревянного домика-коммуналки возле здания института. Сын царского придворного, испытавший на себе «прелести» ГУЛАГа, он впервые побывал в Японии до революции, учился в Токийском университете, жил и столовался в обычной японской семье. Сколько интересного он знал об обычаях, нравах народа. Под стать ему были и другие преподаватели. Их костяк составляли бывшие ученики академика — погоревшие дипломаты, сотрудники советской разведки, а также русские эмигранты, вернувшиеся из Маньчжурии после войны. Они открывали для нас окно в своеобразный, незнакомый мир национальной культуры, истории и политики Японии. Лейтмотивом лекций служила мысль: да, Япония повержена, специалисты по ее истории, языку сегодня практически никому не нужны. Иным будет положение к вашему окончанию института. Страна возродится в короткий срок и станет одной из самых передовых в мире.
В такое будущее хотелось верить. Иначе к чему вся борьба с житейскими невзгодами, постижение труднейшей японской грамматики, зубрежка тысяч иероглифов, изучение, помимо современного, элементов древнего японского языка. А пока от мрачных раздумий о возможной безработице отвлекают бурные политические события в собственной стране. Они подхватывают нас, как щепки, и бросают в самую гущу гигантского водоворота человеческих страстей. В самых «лучших традициях» холодной войны ЦК КПСС и МГБ развернули в стране борьбу против космополитизма. В то время как Япония повернулась лицом к своему недавнему врагу — Соединенным Штатам Америки, заимствуя у Вашингтона все лучшее — демократические идеалы и новейшие технические достижения, — нас убеждали в российском приоритете во всех сколько-нибудь значительных открытиях в области науки и техники, убеждали в необходимости опоры на собственные силы. От советских людей требовали дать отпор преклонению перед Западом и его проводникам в обществе. Естественно, наш престижный политический вуз не мог оставаться в стороне от инициированной Сталиным новой широкомасштабной кампании. Полетели головы целого ряда преподавателей. Память сохранила имена двух самых уважаемых и любимых.
Роберт Элмстон приехал в Москву из Америки. Член компартии США, он стремился принять личное участие в строительстве социализма, в подготовке высококвалифицированных кадров, хорошо владеющих английским языком. Среди студентов он пользовался популярностью и уважением. Роберт Элмстон оказался среди первых, выброшенных за борт. К сожалению, так и не удалось проследить за его дальнейшей судьбой. Вернулся ли он на родину или закончил дни в лагерях — полную информацию на сей счет можно найти лишь в архивах КГБ.
Профессор Брегель запомнился как блестящий ученый. Автор учебника и ряда книг о политической экономии капитализма, замечательный оратор. На его лекциях было слышно, как пролетит муха. Что побудило убрать его? Конечно же, «пятый пункт» — он был евреем по национальности. В конце концов, обстоятельства вынудили видного специалиста по экономике эмигрировать в Израиль. Голда Меир пригласила «безродного космополита» на работу советника при премьер-министре.
В 1946–1948 годы в актовом зале нашего института шли бурные открытые комсомольские и партийные собрания. Выступавшие громили «космополитов». Под этим словом подразумевались как преподаватели евреи, так и люди этой национальности в целом. С трибуны звучали обвинения и в адрес советских и международных еврейских организаций, в первую очередь Еврейского антифашистского комитета. Термин «безродный космополит» сделался синонимом слова «еврей». Нам внушали, что советские граждане еврейской национальности разделяют идеи международного сионизма и поэтому не могут быть по-настоящему преданными советскому государству. Эта пропаганда встречала у части студентов позитивный отклик, особенно у тех, кто вел голодную и холодную жизнь в общежитиях. Они видели, как их сокурсники-москвичи, у которых отцы занимали «хлебные» посты в промышленности и торговле, одевались по последней западной моде, приезжали на занятия за рулем тогда еще редких собственных «москвичей», «побед» и даже трофейных автомобилей, делились порой рассказами о загулах в известнейших ресторанах и компаниях золотой молодежи. Как тут не поверить в жизненную актуальность сданного было в архив старого лозунга «бей жидов, спасай Россию!»?
Антиеврейские настроения в нашей студенческой среде сравнительно быстро пошли на убыль. Особенно когда в круговерть расправ стали все чаще попадать твои однокашники не только еврейской национальности. Маразм крепчал. Память возвращала историю следователя Мишагина и других жертв того времени. Из аудиторий один за другим стали исчезать люди. Их товарищи потом шепотом рассказывали об арестах. В конце пятидесятых я встретился в Москве с Майей, бывшей студенткой персидского отделения. Ее реабилитировали, приняли в партию, восстановили в институте, носившем уже другое название. В кафе Дома Дружбы мы заказали бутылку вина и вспомнили прошлое. Майя рассказала об ужасах северных лагерей. Ей помогло выжить на зоне лишь то, что судьба наградила артистическим даром и помогла стать звездой художественной лагерной самодеятельности.
За колючей проволокой лагерей
Сегодня, когда спустя полвека думаешь об отшумевших сороковых годах, чаще всего вспоминается иная веха студенческих лет — языковая практика. Признаюсь, с позиций тех лет нынешнему молодому поколению японоведов, в том числе моим сыну и дочери, можно лишь позавидовать. Вот уже много лет студентов японского отделения Института стран Азии и Африки (так называется бывший наш вуз) посылают на практику в Японию, где они в течение года совершенствуют языковые знания, постигают историю, культуру, национальные традиции, особенности местного образа жизни. Нам о такой практике не приходилось мечтать. После третьего курса в особом отделе нашего института за железной дверью мы заполняли специальные анкеты. Заполняли не все, а лишь те, кто прошел предварительный отбор. Спустя месяцы строгой фильтрации в органах контрразведки, куда руководство института представляло наши документы, прошедшие проверку счастливчики направлялись работать переводчиками в лагеря японских военнопленных. Их насчитывались сотни. После капитуляции Японии в советском плену оказалась практически вся Квантунская армия — около полумиллиона солдат и офицеров.
Разные это были маршруты, так же как и сами лагеря. Одним студентам предстояло практиковаться в Подмосковье, другим в Казани, республиках Средней Азии, на Дальнем Востоке. Неодинаковыми были и условия практики. Мы завидовали тем, кто попадал в обычные лагеря. Пленные там расконвоированы, передвигаются по улицам без традиционной охраны автоматчиков и немецких овчарок. В таких лагерях у переводчиков нет никаких забот, кроме языковых. Нам же с Юрой Козловским, ставшим впоследствии видным ученым, специалистом по японской философии, крупно «повезло». Летом 1948 года нас направили работать на Дальний Восток в небольшой шахтерский городок Сучан, ныне Партизанск, в лагерь «строгого режима».
Восемь дней едем на третьих полках общего вагона. На станциях в Сибири стоят товарные эшелоны, везущие куда-то людей. Вот они, их пассажиры: длинная вереница женщин с коромыслами на плечах под охраной автоматчиков и собак протянулась от товарняка к станционной колонке с водой, дети, старики, просящие из открытых дверей вагонов хлеб у пассажиров «гражданских поездов». К ним не подойдешь, рискованно даже бросить кусок издалека. Охрана строго пресекает любые человеческие контакты. Женщины, дети, старики — члены семей бандеровцев с Западной Украины. Их насильственно переселяют в Сибирь и на Дальний Восток. Жуткую картину дополняют покосившиеся дома редких деревень, бедно одетые, голодные местные жители. Последствия войны чувствуются и здесь, за тысячи километров от мест, где по стране прокатился огненный ураган Отечественной войны.
