Виталий Коротич - От первого лица
Если говорить о прорванной глухоте совсем вплотную, а не метафорически, то сразу же нахожу в своей книжечке запись о том, как на первом же заседании, в самом начале нюрнбергской дискуссии, вдруг грянула Девятая симфония Бетховена, тот самый хор «Обнимитесь, миллионы!» из нее. (Я редко пользуюсь диктофоном, у меня собственная система записи впечатлений - пишу, как правило, разноцветными ручками, чтобы строки не путались. Красная строка о Девятой симфонии ушла поперек страницы - писал под столом, тайно. Атмосфера благоговения была такова, что писать в открытую никто не стал бы; и я, по сути, записывал неосмысленно - черкнул и ушел в музыку.) Бетховен звучал в зале конференции, где повсюду были плакаты с протестами против ядерных боеголовок, где сидели отставные генералы НАТО и жертвы атомной бомбы, приехавшие из Херосимы. Призыв к объятиям и миру звучал трагично, если принять во внимание, что Нюрнберг лишь за последние полвека был символом и местом проведения самых людоедских нацистских конгрессов, местом принятия главных гитлеровских расистских законов, а затем городом, где на процессе, осудившем нацизм, впервые в таком объеме были продемонстрированы доказательства бесчеловечности гитлеровцев.
...Тогда еще все было внове. Пределы бесчеловечности раздвинулись, выдумка Босха или Данте об адских муках на фоне реальности могла б показаться интеллигентским манерничаньем. Обнажились сферы, в которых фантазия удалого фельдфебеля во сто крат превосходит воображение всех классиков Возрождения, взятых вместе...
Сказал «взятых вместе» и подумал, что в нюрнбергской крепости, шедевре средневековой архитектуры, уже на моем веку жили эсэсовцы и в гранитных казематах гноили тысячи коммунистов Германии. Это все было здесь вот, в Нюрнберге; за годы гитлеризма в застенках полегло несколько сот тысяч немцев коммунистов. Беспартийных и представителей других групп населения, иных партий я не упоминаю, чтобы не продлевать список до необъятности.
Все это совместилось в этом вот замечательном Нюрнберге, городе Ганса Сакса и Альбрехта Дюрера, где все экскурсоводы также показывают дом, в котором проживал некто Рем, создатель штурмовых отрядов СА, гомосексуалист...
Нас заклинала опытом Нюрнберга, говорила о нем Петра Келли, невысокая, энергичная немка, молодая еще - сорока нет. Она стала одним из самых заметных западноевропейских политиков восьмидесятых годов, одним из видных борцов против милитаризма. Возглавив вместе с бывшим бундесверовским генералом Бастианом так называемую «партию зеленых», которая объединила в своих рядах множество граждан ФРГ, отвергнутых «истэблишментом», Петра Келли постоянно ведет очень горячке, хоть подчас сумбурные, битвы по множеству поводов - начиная от прав женщин и до вопросов охраны окружающей среды в случае возможной ракетно-ядерной катастрофы. Популярна она чрезвычайно: все время вокруг Келли толпятся униженные и оскорбленные, и для каждого она находит слово, многим берется помочь - и помогает, судя по всему. Забегая вперед, расскажу, что однажды мы с Петрой Келли остановили такси прямо на улице, она назвала адрес, и таксист, включив счетчик, безмолвно повез нас, куда было сказано. Когда приехали, водитель зажег свет в салоне, обернулся и вдруг узнал Келли - и отказался брать деньги за проезд. «Что вы, что вы, - сказал водитель, - вы же столько добра людям делаете...» Келли очень гордилась этим случаем и несколько раз мне о нем напоминала: вот, мол, видите, поступок неспровоцированный, искренний - может быть, он и к вам имел отношение, мы ведь вместе потянулись за кошельками. Но она знала, что таксист среагировал именно на нее; в Нюрнберге многие искренне учатся ценить добротворчество...
Сложно это - умение творить добро, умение осмысливать, оценивать, разделять добро и зло, содеянное другими людьми. До чего же важно - постоянно помнить о конечном смысле собственных и чужих поступков; не оправдываться этим смыслом, а руководствоваться им...
Кто я сейчас в устремлении этом? Писатель, журналист, просто задумавшийся человек, идущий по чужестранному городу? Не знаю; но если даже взять названные занятия как главные составляющие моей роли в том, что здесь пишут, - они, составляющие эти, должны быть равноправны. Это - прежде всего.
Мне всегда было странно, что у большинства писателей - даже самых необразованных - какой-то необъяснимый комплекс превосходства перед журналистами. У большинства журналистов - даже самых одаренных - какой-то комплекс неполноценности перед писателями. Убейте меня - ничего не могу в этом понять. Возможно, здесь что-то от инстиктивно почтительного отношения к вечности; считается, что писатель пребывает в лучшем контакте с потомками, чем журналист.
«Мир раскололся, и трещина прошла по сердцу поэта» - это Генрих Гейне сказал по-немецки, но, запомнив и выучив эту строку в переводе, я никогда не считал ее относящейся исключительно или даже преимущественно к пишущей братии, а тем более только к литераторам.
Просто - человек, чувствующий острее других...
Просто - человек, чувствующий...
Просто - человек...
И фактор времени здесь относителен. Трещины, располосовавшие сердца Шевченко, Льва Толстого и Маяковского, навеки обозначены на стене мироздания.
А время? Это ведь немец, герой Гёте восклицал: «Мгновенье, ты прекрасно!..» - и заклинал его продлиться. Как мы соотносимся со временем?
Чего мы все-таки ожидаем всю жизнь? Уважения современников? Благодарных взглядов людей, которые появятся на свете поколений через пять-шесть? Или еще чего-то? Во всяком случае, о потомках мы говорим охотно и много; ответственность перед современниками куда как более хлопотна. Но в разговоре о памятях злой и доброй, обо всем том, что становится содержанием этих заметок, времена соединены: здесь ничего не сделаешь для современников, если забудешь о потомках, и наоборот. Зпическая интонация врастает едва ли не в каждое дело; во всяком случае, хочу еще раз сказать, что не согласен с теми из коллег, которые считают, что главное - не в тексте, а в интонации. Что, если просто дуться и многозначительно басить, золотая курочка сама по себе снесет литературное золотое яичко.
...Простите, что пишу так откровенно, - меня уже не раз журили, что порой без должного почтения высказываюсь я о ком-то из коллег или выбалтываю непосвященным сокровенные секреты пишущей братии. Это неправда - я не выбалтываю секретов, я исповедуюсь, подразумевая читателя самым доверенным своим лицом. Мы всю жизнь сводим счеты с самими собой, и если достигаем момента истины, то вдруг становимся беззащитны и счастливы одновременно.
Поскольку в моей жизни уже завязалось несколько узелков, я должен их затягивать в вашем присутствии. Все заодно: рассказывая о Германии, я вспоминаю литературу, а говоря о литературе - вспоминаю Германию. И всякий раз слова цепляются друг за дружку, освобождая и себя и меня. Не скажу, что это всегда легко, но смысл литературы, наверное, и в этом - докричаться, дойти до каждого, изойти собственной болью, облегчая и свою муку, и чужое страдание.
...Сержусь на самого себя, потому что, задумав поисповедоваться, вдруг еще раз понял, насколько сие сложно. Насколько невозможно обманывать, да еще и самого себя; насколько трудно размышлять вслух и не прощать себе никакой неискренности. Так верующий человек страдает-страдает, но говорит исповеднику правду, потому что душе становится легче оттого, что страдание разделено и это родило искренность.
Чтобы стать поэтом, необходимо оставаться в душе мальчишкой, ребенком, искренним до наивности; существом без кожи. При этом, чем человек искреннее, тем он тверже стоит на ногах, тем истиннее причастен к жизни.
Талантливый человек добр. Он непримирим к чужому свинству, но добр бесконечно, добр до наивности, до злоупотребления его добротой. Те, что глядят, где бы урвать, жадно шарят вокруг, обычно в себе не уверены и злы, почему и спешат нахапать сейчас, сегодня, пока времечко есть. Оно и хорошо, что у такой публики неизбывно ощущение, что их время вот-вот иссякнет.
Ладно, я ведь не про то; мне интересно отметить, что все подлые дела, как правило, делаются в спешке и в истерике. Талант - систематичен, добротворчество - нескрытно. Если сравнить, как ведется борьба за мир - хотя бы западногерманские полумиллионные демонстрации против рейгановских ракет, - то контраст с совершенно воровским втаскиванием этих ракет в Европу очень показателен. Об этом и речь - о том, что в большом и в малом проявления правды и неправды, справедливости и лжи весьма красноречивы. Разве что добро и мудрость иногда, сколь это ни странно, бывают более беззащитны, чем зло.
Помните, как Архимед попросил солдата-захватчика, чтобы тот не наступал на его чертежи? Единственная претензия. Архимед, наверное, даже не разглядел, чьи там сандалии топчутся возле его кругов, вычерченных на земле. Но солдаты не любят, когда безоружные люди делают им замечания; вооруженный человек зарубил Архимеда и, разобиженный, пошел дальше по той же солнечной улице Сиракуз...
