Газета День Литературы - Газета День Литературы # 67 (2002 3)
Юрий ПОЛЯКОВ. Я прежде всего хочу поздравить коллег и дружественное издание с таким серьезным мероприятием. Давно я не видел, чтобы в Малом зале стояли в проходах, может быть, Владимир Григорьевич погорячился, может, надо было и в Большом зале обсуждение провести? Я не буду говорить о том, что в газете вызывает какие-то сомнения, потому что будут возражения: мол, если вы хорошо разбираетесь, делайте у себя лучше. Это несколько некорректно. Я хочу напомнить вот о чем. Во-первых, об этом Александр Андреевич сказал, действительно газета была создана в период самой жесточайшей конфронтации на литературном поле, когда просто было тотальное отрицание друг друга, замыкание в такие интеллектуально-художественные гетто, когда полностью не признавались остальные, и она как раз, наверное, и начала этот процесс неизбежного сближения и неизбежного восстановления реальной литературы, реальной эстетической картины, реальной духовной художественной преемственности, которая никуда не делась, но которая была просто искажена, выброшена, подменена попыткой выстроить новую иерархию художественных авторитетов, которая от реальности во много раз отличалась, гораздо больше чем тоже не очень близкая к реальности иерархия художественных авторитетов советской эпохи. И вот разрушение такой большой дезинформации начала газета "День литературы", Александр Андреевич об этом не сказал, а я хочу напомнить: во многом все-таки Бондаренко оттолкнулся от той модели, которая была предложена в первых номерах газеты "День". Я очень хорошо помню и пилотный номер, где, в частности, и у меня была статья и где была попытка свести на одно поле уже начавших расходиться художников разных направлений. Тогда это, видимо, невозможно было сделать, и газета "День", впоследствии "Завтра", пошла путем политической газеты. Но в середине 90-х такая возможность появилась, и я думаю, что это важный факт нашей и духовной, и литературной истории — возникновение газеты "День литературы". Как это всегда бывало, руку дружбы и руку диалога протянул именно консервативный лагерь. Не все эту руку собираются пожимать, это уже вопрос каких-то личных проблем и комплексов. Ну, например, когда у нас в дискуссии "Сумерки литературы" вышла статья Бондаренко — она в нашей версии называлась "Словесный лохотрон", — то одна из известных критикесс либерального лагеря, которая собиралась нам писать, заявила, что раз у нас выступил Бондаренко, она не будет выступать в этой дискуссии. Она вольна поступать в соответствии со своими принципами, но я считаю, что процесс консолидации таких независимых от политических взглядов и все-таки здоровых сил нашей литературы, уже начался, он идет, и эти разговоры о необходимости профессионального союза писателей, который будет перед властью отстаивать интересы профессиональных писателей, тоже уже начались. Куда они приведут — это уже другой вопрос, но тем не менее лиха беда начало. Я думаю, что все-таки сообща мы восстановим в глазах читателей реальную картину, реальную иерархию сегодняшней литературы, поможем и молодым писателям понять свое место в литературе; об их существовании, действительно, и мы в "Литературной газете" узнаем, читая "День литературы". И еще мне кажется, очень важно сохранять, как есть в "Дне литературы", поколенческую структуру, потому что в угоду каким-то политическим сиюминутным целям были просто оскорблены, выброшены наши старшие писатели, чрезвычайно заслуженные. Писатели, которые сейчас в довольно преклонном возрасте еще дописывают себя как художники, и тут надо укорачивать молодой задор юных, нахрапистых капиталистов от литературы, считающих, что только они есть и больше никого. Это те вещи, за которые просто надо давать по рукам без всяких сантиментов.
Николай ДОРОШЕНКО. Два старших брата выступили, а третий был дурак. Это, стало быть, я. Конечно, если бы у меня была фабрика дензнаков, я бы выпустил медали, и мы все ходили бы со значками Проханова и Бондаренко на груди. Потому что все 10 лет наша патриотическая мысль живет под знаменем Проханова и Бондаренко, и за это им надо отдать должное. Надо отдать слишком много энергии, это не труд даже, а это просто бесконечное занятие — ползти и ползти с гранатой на амбразуру. Но я как бы третий по жанру, Иван-дурак, и потому, совершенно искренне благодаря Владимира Бондаренко за его газету, потому что я эту газету всегда прочитываю с начала и до конца, я продолжу нашу с Володей давнюю полемику, она заключается вот в чем. Мне все время кажется, что мы наш спор с либералами начинаем воспринимать как войну остроконечников и тупоконечников, где наши национальные свойства как бы условны, это как погон на военной форме, по которому мы отличаем своих от чужих. Но на самом деле, мне кажется, что наша культура есть полевая форма нашего сознания, нашего менталитета, и когда меняется культура, меняемся и все мы. Выживают только те народы, которые свою национальную культуру сохраняют в чистом виде. Я больше двадцати лет снимал дачу в одном поселке, а сейчас поселок заселили армяне. Смотрю, весь наш поселок прошлым летом превратился в такой нормальный армянский поселок, где поются армянские песни. Думаю: Боже мой, их никак не трогает наш либерализм. Они живут, как будто тысячу лет назад. Утром их женщины с какими-то противнями, с пирожками бегут к своим соседкам, радостные такие все. Живут, как в горах. Они вырубают все кустарники, у них дворы все чистые, как будто это чистый камень. Я их за это уважаю, потому что они живут по своему обычаю, и у них больше пяти детей в семье. А у нас… Вот мы сейчас считаем, что вымираем по бедности. Но Европа вымирает от богатства. А почему? Европа еще в XIX веке пережила свою духовную смерть, мы ее переживаем сейчас. Выясняется, что культура — это тонкий озоновый слой, и когда образуется дыра, то мы вдруг теряем какие-то свои инстинкты, и главный — продолжение рода. Оказывается, что культура — это то, в чем нельзя уступать. Вот удивительное какое дело. Мы уже полемизировали с Бондаренко, Володя говорит: а давай мы для большей нашей живучести объединим либерализм и консерватизм, наши русские полюса. Вот и Александр Андреевич сказал: два полюса. А вы представляете, что значит — два полюса взять и объединить. Взять, сломать планету и объединить… Это полный бред. Ну как это можно — объединить, скажем, общество киллеров и врачей: одни убивают, а другие лечат. Вот это единственное возражение при всем моем большом уважении к тому подвигу, который Бондаренко делает. Культура — это не то, в чем можно уступать. Культура — это есть культура. Она может быть только национальной, она больше никакой не может быть. Нельзя либерала объединять с консерватором, потому что консерватор — это хранитель, хранительство — это родительское чувство, а либерал — это та подворотня, которая зовет: давай кури, пей, употребляй наркотики и т.д. Пусть мы выглядим мракобесными, ужасными людьми, но тем не менее все равно культура не должна модернизироваться.
Лев АННИНСКИЙ. В "Новом мире" говорили так: "Какое счастье, что Александр Твардовский всецело определяет сам, что печатать, а что не печатать". Может, оно и счастье, но тогда Слуцкому не удалось в "Новом мире" напечатать ни одной строчки… Поэтому, когда Бондаренко объявил, что газета будет его личным детищем, была опасность, что он повторит подвиг Твардовского. К счастью, этого не случилось, и именно человек, который своим личным вкусом определяет газету, умудрился сделать самую свободную газету. Я подчеркиваю, в борьбе за высоту и широту, за свободу высказываний вот этот консервативный орган опередил те либеральные органы, которые вроде бы сверхзадачей своей и ставили эту самую свободу. Потому что там было чрезвычайно трудно напечатать то, с чем были не согласны либералы, а у Бондаренко можно напечатать значительно широкий спектр мнений и прочесть то, с чем он не должен быть согласен. Эту часть борьбы он выиграл, более важную часть игры он не выиграл, он хотел и хочет объединить под неким интегральным знаменем все талантливые литературные силы. Это не получается не потому, что он ошибается. У него правильное желание. И не потому, что нет хороших текстов. Не получается потому, что народ перестал читать серьезную литературу. То есть он читает серьезную литературу, политологию читает, мемуаристику читает, читает, естественно, чтиво глянцевое и поездное. Но ту литературу, которая была привычно учителем народа, читать перестал. Поэтому сколько текстов вы ни пишете — блестящие, справа, слева, сверху, снизу, их никто не читает. Советская власть сумела научить народ писать и читать. А сегодня пропала вот эта словоцентричность, потому что если слово последние 200 лет было основной константой русской культуры, то сейчас есть другие возможности и сферы, исходя из которых можно попытаться собрать народ воедино. Политика стала более открытой. Народ вернул себе религию. Масса вещей возникла помимо слова. Поэтому у нас исчез литературный процесс, хотя Бондаренко с отчаянием Дон Кихота в каждой своей передовой статье этот процесс собирает. Вообще его передовые статьи — это интереснейшее чтение, и каждый раз, чем больше я согласен с его намерениями, тем горше мне становится от того, что от этих намерений до их осуществления просто пропасть, что по-прежнему невозможно собрать людей. Не просто полюса соединить, на то и меридианы, чтобы полюса соединять. А в последней своей передовой, очень интересной, Бондаренко ставит вопрос, на который нет ответа. И вместе с тем не поставить его нельзя. Как нам соединить понятия русскоязычной литературы и русской литературы? Я бы вернул вас к истокам. Русская литература никогда не была замкнута национально, никогда не была племенной или этничной. Вообще русское государство и Россия как таковая возникла как явление кафолическое, как третий Рим. Рим тоже никогда не был этническим государством, и русские никогда не были государством только славян. Даже по Ключевскому мы были государством финнов, славян, потом татар, которые саблями научили нас государственному инстинкту. И то, что сейчас огромному количеству людей приходится определять для себя понятие национальной культуры, свидетельствует только о том, что духовные субстраты бессильны, что мы похоронили все интегральные идеи, в которых мы пытались собраться: и революционную идею, и коммунистическую идею, и либеральную, какие угодно. И потому нам ничего не остается, как собирать под себя племенной экстракт. Хотя Россия при том, что распался Союз, остается многонациональной страной: куда вы денете татар и т.д.? Вы все это прекрасно знаете. Бондаренко упирается в этот вопрос. Правильно. Он, глядя по сторонам, все правильно выстраивает. Вот есть периферия — англоязычная литература. Может в Гане быть англоязычная литература, в Австралии, в Новой Зеландии — это все периферия. А вот в Лондоне — это английское… И он переносит эту схему на русскую почву. И говорит: русская литература — это центр, а русскоязычная — это периферия. Я повторяю: ведь неспроста русский — это единственное прилагательное вместо существительного, обозначающее нацию. Потому что весь наш полиэтнический субстрат привнес себя как бы в услужение великой интегральной кафолической идее, он к ней приложился, и потому русский — это тот, кто принадлежит этой великой идее, этой великой империи, этой мировой идее. Бондаренко говорит, что русскость определяется не языком, не количеством читателей, не тем, где издается, а менталитетом. Тогда я спрашиваю: что это за русский менталитет? Получаются те самые полюса, которые не сходятся. С одной стороны, русский, который несколько столетий мучается от того, что он расползается на мировых параллелях и меридианах, не может себя собрать, это тоже реальность. Это яростное желание собрать себя вопреки жидовским заговорам, татарскому коварству, кавказским мятежам и т.д. Это ведь тоже реальность. Но с другой стороны русских нет без всеотзывчивости. Достоевский назвал это всечеловечностью. Если русский потеряет этот мировой инстинкт, что от нас останется? Что мы назовем русскостью в менталитете? И последнее, что бы я хотел возразить Владимиру Григорьевичу. Его статья кончается следующей схемой: существует периферия русскоязычная, культурная, существует центр, вот этот русский центр. Горе в том, что сегодня русскоязычная периферия оказалась в центре. Поэтому мы потеряли литературу. Я правильно тебя цитирую? Правильно. Тогда я вас спрашиваю: "Тихий Дон" — это что, периферия? Вот этот лучший роман мировой литературы за сто лет. Это мое абсолютное убеждение. "Тихий Дон" Михаила Шолохова — лучший роман века. Но он был написан на периферии тогдашней литературы. В центре в 20-30-е годы, стояло красно-пролетарское рапповство. Казачество — это была периферия. В XIX веке казачество тоже было периферией. И дальше Крюкова не шло. Попытались под Шолохова Крюкова подложить, да ничего уже не вышло. И вот вам периферия стала центром. Это постоянно меняется, это живой процесс, и каждый раз, когда вы заколачиваете периферию в одно место, а центр — в другое, вы лишаете себя динамики. Поэтому я думаю, что Бондаренко стоит на правильных принципиальных позициях, но что ему ответит реальность новой литературы — это большой вопрос.
