Журнал Русская жизнь - Человек с рублем (ноябрь 2008)
Внутри, впрочем, было вполне ничего, только очень воняло от розы. В фиолетовый цвет ее красили какой-то едкой химической дрянью.
- Катьхин цветочек, - Леха, не отрываясь от дороги, дернул головой, обозначая розу, лежащую на заднем вместе с двумя сумками жрачки. - Она цветочки любит. Я ей сто роз подарил. Ну, тогда еще, в смысле. Хотя, - подумав, поправился он, - не сто. Не помню сколько. Все равно в багажник еле влезло, я их туда запихивал, представляешь? Вонищи-то было.
Я вздохнул, изображая понимание. «Тогда» - это было до девяноста восьмого, когда Леха крутил дела. Дела крутились через «Мосвестгидрабанк» - или как он там назывался. В девяносто восьмом мосгидра слилась вместе с лехиными деньгами. Потом он снова пытался подняться - при какой-то околомэрской конторе, что-то даже и выходило, все выходило-выходило, да и не вышло. А потом он снова сошелся со своей Катьхен и забил.
- Как там у нее дела? - поинтересовался я для порядка, делая вид, что пристегиваюсь ремнем.
- Катьхен - цыпа, - бодро доложился Леха. - У нее все ничегосики.
- Насчет наследника не думаете? - спросил я еще более для порядка. Леха был человеком правильным и такого вопроса ждал в обязательном порядке.
- Ты че, сейчас такое время, - предсказуемо затянул он обычную песню, - вообще ничего не понятно…
- Время всегда такое, - подначил я, опять же в обычной манере.
- Ага, типа в войну рожали, - хмыкнул Леха, перестраиваясь.
- Рожали, между прочим, - я покосился, наблюдая, как в правом ряду неуверенными рывками движется породистая темно-красная машина. За рулем сидела девушка типически понятной наружности.
- Мля, - выругался Леха, - смотри, какая тачила. На седьмую серию девка насосала.
Я не знал, что такое «седьмая серия» - для меня все машины были на одно лицо. Но вот насчет происхождения тачки - в этом сомневаться было сложно.
- Тую маму, - Леха ускорился, - они ж, тудыть, водить не умеют, совсем. Ты видал, че эта коза творит?
- Слушай, я не вожу, мне все это бесполезно, - начал было я, но Леху понесло. Он минут пять объяснял, что следует сделать с девушкой, с ее машиной и особенно с тем папиком, который так щедро одарил за счастье, ему причиняемое.
- Мы, - закончил он свою тираду, останавливаясь на красный, - такого бабам не позволяли. В ресторан пожрать, тряпку на жопу ей, и харэ.
- Тогда таких тряпок не было, - заметил я, пытаясь вспомнить, что носили люди в девяностые.
- Получше были, - обиделся Леха. - У меня кент элитный секонд-хэнд возил, контейнерами, там все было. Армани, Гуччи, ваще. Все оттуда одевались, ничего. У людей сейчас просто бабла стала дофигища. Я считаю, неправильно.
- Что неправильно? Бабло? - у меня в кармане задребезжал мобильник, так что я слушал вполуха.
- Что дофигища. И не ценят, - отрезал Леха, выруливая в переулок.
***
Рассуждать о жизни богатых людей - моветон, поскольку всякое рассуждение такого свойства окрашено рессентиментом. Если не того, кто рассуждает, то читательским. Во всяком случае, это предполагается.
Вышеприведенная сложносоставленная фраза - не моя. Это квинтэссенция (да-да, я тоже знаю всякие мудреные слова) рассуждений одного весьма известного французского социолога о трудностях социологической работы с представителями высших классов общества. Дескать, любое такое рассуждение будет отравлено подсознательным чувством униженности, зависти и страдания по поводу собственной неудачливости.
В России такой проблемы нет. У нас много других проблем, а вот этой нет. Отношение к богатым у нас простое и определенное.
Тут придется тормознуть. Принято считать, что наш народ - гадкий и противный - ненавидит скопом всех богатых, ибо сам быдло и коллективный нищеброд.
Это, братцы, неправда. В народном сознании богатые разделены на две части. Есть самые богатые - «приватизаторы». Это люди, которые украли. Нефть, землю, заводы-пароходы, страну в целом. Их не то чтобы даже ненавидят: постоянно испытывать ненависть - это тяжело. Просто они записаны в народное сознание именно в качестве воров. Причем, вопреки Бродскому, воров худших, чем любые кровопийцы. Есть такое воровство, которое хуже убийства - поскольку убийством, по существу, и является, причем массовым. Например, придержать хлебушек во времена неурожая. Таких при случае вешали на воротах, со вспоротым брюхом, набитым зерном. А если случая не случалось - хотя бы помнили. В тридцати поколениях. Что была такая тварь, и дети его твари, и внукам тоже лучше бы не рождаться…
Но этих мало, и они известны. Такое отношение не распространяется на тех, кто вором не считается. То есть на всех остальных богатых, даже если они очень богаты и не вполне честны. Им могут завидовать, но, в общем, понимают. «Сами бы так хотели».
Интересно еще отметить отсутствие - видимо, временное, дальше нужно смотреть - серьезных классовых различий.
В той же Франции богатые и бедные разделены культурно-исторически, это разделение существовало всегда, исключения - то есть перемещение людей из класса в класс - только утверждали сложившиеся правила. Наши богатеи - такие же, как мы, как бы они ни стремились доказать нам обратное. Ибо они вышли из тех же квартир, они учились в тех же школах, они любят селедочку с картошечкой, и у них было всего пятнадцать лет, чтобы научиться носить хорошие костюмы. Хотя какие пятнадцать, о чем это мы? Хорошие костюмы начались у нас в новом тысячелетии, не раньше. Но мы еще помним, как депутаты Госдумы щеголяли в импортных пиджаках с необрезанными ярлычками на рукавах - и в таком виде их показывали по телевизору.
Впрочем, дело не в костюмах. Настоящее классовое сознание появляется не у тех, кто выбрался из грязи в князи, а у тех, кто грязи не видел вообще. То есть в лучшем случае у детей нынешних богатеев, которые учатся в закрытых школах (или за границей), живут в особой среде (опять же, лучше - за пределами России), и с младых ногтей умеют строить прислугу и требовать идеального сервиса. Впрочем, нет: этому научатся их внуки, если останутся в России - и если с Россией больше ничего не случится. Что маловероятно.
На самом деле большую часть классово окрашенного дискурса производят отнюдь не те, кто имеет на это социально-имущественное право. Кто именно тут старается - скажем ниже, сейчас просто зафиксируем факт.
А пока посмотрим туда, куда глядеть не стоит.
***
Жизнь российского человека, занимающегося приносящими прибыль делами, опасна, трудна и противна. Люди на это идут - как и почему, отдельный разговор. Но сначала повторим: опасна, трудна и противна.
Начнем с опасности. Сейчас расстреливать людей в ресторанах перестали - хотя кое-где еще стоят металлические рамки и прочие приметы раньшего времени. Это не значит, что жить стало лучше и веселее, - но, тем не менее, деловары теперь довольно спокойно вспоминают, особенно ежели под хорошую закуску, как в девяносто каком-то году такой-то съездил за город в багажнике красного «Мерса», такому-то жену порвали во всех местах, а такому-то засунули в задницу электрическую вафельницу и приковали к батарее - «представляешь, три дня подыхал мужик, все кишки пропекло». Самый факт таких рассказок красноречив: это типичные ветеранские байки, очень узнаваемые. Сейчас так не делают - ну, почти. Опасности есть, но они другие.
Теперь насчет трудностей и противностей - это сложнее.
Экономическую систему, существующую в Российской Федерации, можно описывать долго и сложно. Можно, впрочем, этого и не делать, а сослаться на исторический опыт. Тут, главное, понять, что на что похоже - но когда поймешь, все становится очевидным. Российская экономика, подобно советской, основана на том, что в советские времена называлось блатом. По блату доставали дефицит. Только раньше дефицитом были товары и услуги, а теперь им стали деньги. Всего-то разницы. Правда, во имя этой разницы была сделана «крупнейшая геополитическая катастрофа двадцатого века», как изящно выразилось наше бывшее первое лицо, а ныне второе. Но тем не менее - суть системы осталась прежней: мы живем в экономике блата.
Чтобы просветить читателей помоложе - есть ведь у нас молодые читатели, не заставшие того времени, - сделаем краткий экскурс в советскую действительность. Оно, впрочем, и людям изрядного возраста не помешает - ощутить преемственность не лишне, ага.
Итак, советская экономика была формально «плановой». В каком-то смысле так и было - то есть существовали инстанции, которые «планировали показатели» и «собирали отчетность». Вторая была чаще всего липовой; но липой было и первое - то есть «план». Если же быть совсем точным, липой были соображения, по которым этот самый план формировался, корректировался, а главное - спрашивался. По идее - которую никто не видел - соображения должны были быть «народнохозяйственными». На самом деле и плановые цифры, и их изменения, и подводимые итоги - все было результатом длительных закулисных переговоров и соглашений между чиновниками, производственниками, всякими представителями распределяющих инстанций и tutti frutti - того же калибра, разумеется. Дальнейшее происходило примерно так же - всегда были две договаривающиеся стороны, которые взаимовыгодным образом решали, сколько чего будет производиться, сколько завезут в такой-то регион, сколько-то поступит в торговую сеть, сколько-то в такой-то магазин, и на каждом этапе кто-то что-то имел.
