Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10

На выходе из метро огородили железом ёлку. Красно и бело тусклили на ней шарики. Возле дома стеклянно проблёскивал снег. Просто днём рассыпали битое стекло. Асфальт ледяно бугрился. Инна то хрустела по песку, то смешно и шатко проезжала по литой глади.

Дома дочка лепила из пластилина посуду: расставляла на толстые полки косоватые чайнички, лепёшки тарелок и кастрюльки. На полу валялась не-

дособранная искусственная ёлка. Дочь как сумела навтыкала веточки — хотела быстрее Новый год. А ей что подарить? Инна будто только увидела свой шкаф с оторванными дверцами, облезлые двери со свисающими лоскутами плёнки, треснувший линолеум. И задержанные слёзы выкатились, прожигая щёки.

— Честность — сказка для взрослых, — несла, себя не помня. — Как у вас Дед Мороз!

Дочка перестала лепить и замерла.

— А я не могу тебе ничего толком купить, понимаешь? Я ничего не могу! Дочка молчала, а потом вдруг тихо:

— Я не хочу жить на Земле. Когда умру, я не буду в земле, а улечу на небо. Там волшебный замок. Он такой, что не могу тебе рассказать. Как бы красный, бесконечный.

— Ну что, что ты несёшь! — метнулась к ней Инна и обняла. — Никогда, никогда такого не говори! Ты ведь самое ценное, — целовала тонкую, пушистую шейку и шершавые от диатеза ручки. — Мы с тобой завтра поставим ёлку, и ты её нарядишь, ладно?

Дочка кивнула. И они покачивались, обнявшись на старом деревянном стуле.

АЛИ ЕСТЬ ТО МЕСТО…

"Только у дураков велосипеды воруют", — говаривал дед и вернулся как-то из магазина без велика. Вот и у неё украли документы. В метро. Сначала думала — обронила. Сейчас вернётся на станцию, а люди уже и отдали. В конвертике таком лежали. Столько людей, да не поднять! Ведь не деньги, что' с них прибыли. Хотя… Проездной-то на год, на весь транспорт… Лицо повело к глазам, но ещё не верилось. Только что были! Как же так? Ведь на концерт ехала, в храм Христа Спасителя! И пригласительные там: длинные полоски со святым. К ментам подбежала как к истинным спасителям:

— Вам тут не передавали конверт с документами? Выронила, наверное, когда пакет доставала, — выдохнула. Конечно, сейчас они расспросят имя, фамилию и подадут: получите, мол, да в другой раз получше следите. Но ленивое марево на лицах сменилось настороженным вниманием. Никакого конверта не было. От их группки отделился один и повёл наверх.

Что? Где? Когда?

И пока он всё помечал в блокноте, до неё дошло, наконец, что документов больше нет. А она есть. В прокуренной, заплёванной комнатке. Даже отражение в зеркале имеется: этакая дамочка в шубке, ещё недавно благополучная пассажирка, а теперь потерпевшая, за что и уважения меньше.

— Как вы думаете, найдутся? — спросила уже тихо.

— Да сейчас люди такие, что и найдут — выкинут, — уверенно бросил мент.

Обрыдли эти люди! И подтянутые скулы, и внимательные крупные глаза выдавали знание жизни. Она почему-то сразу поверила. Конечно, выкинут, что ещё. Замечталась в своих эмпиреях! Вот она, Русь, куда слетается всякая гнусь! Нахожена, натоптана.

— Сейчас доедете до Красносельской, прямо в арку до отделения милиции. Напишите заявление. Что же вы в конверте документы держите! — уже укорливо вслед. Не объяснять же, что не любит она задвижек, замочков, потайных кармашков. Да и характером прямая, как палка, простота.

"У тебя нет инстинкта самосохранения", — заметил знакомый. Во время ельцинского переворота он не спал и потирал потные от страха ладошки. Всё держалось на волоске. Не осилит большак, вернётся совок — и прощай его генеральное директорство, два магазина и начатый евроремонт. Но обошлось. Магазины остались, ремонт закончен, конкурентов пересидел. Его короткое тельце, одежда к которому водилась в основном в "Детском мире", возят на машине. Господи, неужели вся страна теперь — это генеральные

директора и быдло? Позорное, нищее быдло, если не ворующее, то тихо сносящее.

В отделении в двух клетках сидело по мужику: один синий, другой красный. Они слегка шевелились и поворачивали запухшие физиономии. Со стенок глянули другие: серые фотороботы с перебитыми носами и жизнями. Но их ещё нужно было поймать. Документов уже не видать, хоть бы кредит на паспорт не взяли или ещё какую пакость не сотворили.

Забыла, забыла, а вот она, жизнь! Будто впервые увидела людей. Напротив в метро парочка: бритый, вертлявый молодец прижимается к матери, что ли, с выпитыми, усталыми до самого дна глазами. Юлит, лезет тонкими губами в щёку, вроде как извиняется за всё сразу. Из тюрьмы, небось. Нет, так скоро будет, а она всё равно верит, дура. Сколько их там, голубчиков. Сколько вышек на Руси, сколько зон! Ковылятся травы, взлаивают до воя сторожевые овчарки и идут, идут нагруженные сумками матери, жёны и сестры. Встают затемно, томятся часами в тюремных ожидальнях с мухами. Жалко им сидельцев. Будто они не у них или таких же бедолаг отнимали деньги и жило, не они их били досиня, а кому-то помогли на небо забраться. И растут в тюрьмах самодельные церковки. Кайся, братия! Какой-нибудь художник нарисует нетвёрдой рукой старушку-мать и подпишет слезливо, по-тюремному: "А сынка родного ожидает мать". Потому что чин у них материнский, не-разбирающий. "Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится". Кого ты вырастила, любовь слепая? И есть ли та Русь, которую баюкала в голове?

А как пел хор Сретенского монастыря! "Выйду ночью в поле с конём…". Будто вышел дух русский, да и разлился по всему тихому простору. Не надышаться ночным полем с горчащими травами, не наплакаться от восторга и горечи! А в небе даль узорная, рассветная. И жизни не хватает на всё, и люди как родные:

Ай, брусничный цвет, алый да рассвет. Али есть то место, али его нет?…

Ах, крошево, ах, варево! — сплошная болтовня, Зима рычит — проваливай, не обжигай меня!

Ты искры золотистые роняешь на бока — Ну отвали, не стискивай, я старая карга.

Летит кукушка синяя и говорит ко-ко — Кокое все красивое — мазут, и молоко,

И треснувшее озеро в тропинках-ремешках,

И морда у бульдозера в расстрелянных снежках,

И солнечные зайчики в стеклянном кулаке, И Сашкины считалочки на пьяном языке.

Дыми, мое отечество, прожженное в ночи, Зачем из человечиков ты лепишь кирпичи?

Зачем тебе фуфлыжники, хозяева тайги? Кидай свои булыжники — давай вперегонки!

МАТАСОВА Анна Юрьевна родилась в 1972 году в Риге. Окончила Петрозаводский педагогический университет. Стихи публиковались в журналах "Север", "Луч". Живёт в городе Питкяранта (Карелия)

Да по тетрадным клеточкам, да на одной ноге, По линиям — по веточкам у Бога на руке.

Идет бычок, качается — и "Цигель ай-лю-лю", Доска моя кончается — а я тебя люблю…

МЕДВЕЖЬЯ ГОРА

Спите спокойно — над нами небо, Небо, бессонное на века. Снизу — молочный язык Онего Лижет кисельные берега.

Эх, хороша, холодна водица — Звездное стылое серебро! Словно Господь захотел напиться — Да опрокинул с небес ведро.

Топал медведь по лесам Корелы, Сладкой Онеги хлебнул со дна — И завалился в черничник спелый В непроходимые дебри сна.

Лапы в колючей воде полощет, Дрыхнет, сдувает с морды ледок. А на хребте его встали рощи, Сонный раскинулся городок.

Лишь золотинка в зрачке искрится, В прорубях черных дрожит икон. Что же, родная, тебе не спится? Что ты бормочешь — о чём? о ком?

В теплой берлоге, в дремучей глине, Не выбираясь из темноты, Может быть, просто — поешь о сыне, Может быть, просто — просишь воды.

Внизу, на площади белой-белой,

Где припорошен мазутный клей,

Бурьян, репейник обледенелый

И прутья тонкие тополей,

Где ветер выморозил прохожих -

Ни драной кошки, ни огонька…

Зачем ты мне разрезаешь кожу,

Хребет вытягиваешь, строка?

Моток колючки возьми на струны -

И ржавой шкурой тряхнет война,

И колыбельный скрежет чугунный

Качнёт убитые имена.

Давно темно в бараке напротив,

В могиле рано ложатся спать.

И только тренькает черный коготь,

Надеясь музыку отыскать.

"Bon, — сказал Фальтер по привычке русских во Франции. — Вы хотите знать, вечно ли господин Синеусов будет пребывать в уюте господина Си-неусова, или же всё вдруг исчезнет? Тут есть две мысли, не правда ли?"