Журнал Русская жизнь - Скандалы (декабрь 2008)
Помню Первомай того года - шли большевики с алыми стягами и анархисты - с черными. Были еще и социалисты - у них тоже стяги были красные, но другого, бледного розоватого оттенка.
Водопьяный переулок
В 1921 году мы переехали из Кисловодска в Москву и поселились в квартире наших родственников, Гринбергов. Это была не обычная коммуналка. В те годы обыкновенно свое пальто гости уносили в комнату, а здесь и гости, и хозяева, все оставляли верхнее платье и обувь в одном месте; никто ни от кого не запирался.
Гринберги были обязаны «самоуплотниться» - так в какой-то момент у них поселилось семейство Бриков, и с ними Маяковский. Для меня до сих пор загадка, как им удалось этого добиться - объявили ли Брики себя рабочими (и на этом основании уплотнили моих родственников) или это было по знакомству (Брики хорошо знали семью Шехтелей, с которой дружили Гринберги). Этой троице отошла большая гостиная, часть которой была отгорожена ширмой, а в левом ее торце было рабочее место Маяковского. Большой коридор упирался в кухню, по бокам которой были так называемые «людские». Левая отошла моей сестре Лизе, правая недолго пустовала, а потом в ней поселилась прислуга Бриков. Я не училась - мест в школе не было - и все дни проводила у Аннушки, их домработницы. Аннушка была неграмотная, и я постоянно читала ей книги - Гоголя, Гончарова (и при этом постоянно удивлялась - почему видные деятели культуры Брики не могут порадеть в вопросе грамотности человеку, который о них заботится?). А потом, вечером, Аннушка шла убирать, и я вместе с ней безнаказанно заходила внутрь бриковских владений. Кстати, в одной из «людских» было разбитое окно, и там, не поверите, держали маленького поросеночка. В какой-то момент он забрался на подоконник и выпал, сломал ногу, после чего его съели.
Вся эта компания вечером отправлялась в ресторан или в театр: Лиля в какой-нибудь немыслимой розовой юбке, сзади эскорт мужчин… По моему, она была не то чтобы красива - она скорее могла казаться эффектной, могла себя подать. Очень любила наряды, грим и косметику… Ночами играли в карты - с ними играл и Роман Гринберг (впоследствии он уедет за границу в эмиграцию, где издаст альманах «Воздушные пути»). Маяковский будил мою сестру Лизу, та будила Бобу (так мы называли Романа), и тот несся в гостиную. Иногда быстро возвращался назад - если он проигрывал, его выставляли. Конечно, он ходил туда не только ради карт - он очень любил стихи, и ему с ними было просто интересно.
Маяковским я, девятилетняя девочка, восхищалась - его стихами, но еще больше - живописью. Постоянно хотела разглядеть его лицо, но из-за близорукости никак не могла. Удалось только раз, я влетела в ванную, где он, согнувшись, набирал воду, и в какой-то момент мои глаза оказались на одном уровне с его. Он посмотрел сквозь меня. И у меня тоже на мгновение появилось очень странное ощущение - как будто я вижу не его глаза, а стенку позади себя. Я, честно признаться, воровала у Маяковского краски - сейчас не очень понимаю, зачем: мне не то что рисовать, мне присесть в той квартире было негде. Но я мечтала стать художницей, как и моя сестра Рута.
Нас восхищала жизнь этой компании - мы их считали богемой, людьми, живущими яркой, беззаботной жизнью; ночи напролет за картами, на столе вино, конфеты. Понятно, что они были на самом деле весьма себе на уме.
Водопьяный переулок исчез, когда был построен Новокировский проспект.
«Дрезден»
С этим местом связана целая история. Этот бывший отель на Тверской раньше принадлежал купцу Андрееву, у которого было три дочери. Одна из них, Катерина, была объектом страсти - уже женатого к тому времени - Константина Бальмонта. Он ушел от жены, безуспешно требовал от нее развода - а сам жил в Доме Союзов с Катериной. Однажды они повздорили, и он выпрыгнул из окна и сломал ногу.
Мы переселились в этот дом в 1923 году, через некоторое время после смерти моего отца. Я почему-то запомнила такую деталь - держать дома заразных больных было нельзя, их нужно было сразу сдавать в больницу. Так случилось с семьей наших соседей - им пришлось отдать свою дочку в госпиталь, где ее заразили еще разными хворями, и она умерла. Этот отель имел только один парадный вход, но лестниц было четыре. Центральная лестница вилась вокруг огромного - не меньше чем восемь квадратных метров - лифта, с зеркалами и скамеечками. Загадкой для меня была вторая, беломраморная лестница - она никуда не вела. В бывшем шикарном ресторане московский комитет партии открыл «самодеятельную» столовую - там работала моя мама.
Склок между обитателями «Дрездена» не было - и я это связываю в первую очередь с тем, что места общего пользования убирали и мыли специально нанятые люди, а жильцы лишь платили за это. Именно поэтому моя мама смогла, уже в более поздние времена, спокойно заниматься там шитьем, не платя тогдашних непомерных налогов, - никто ни разу на нее не донес.
Школы
В 1923 году мы с сестрой Надей пошли в школу, и немедленно принесли оттуда какую-то заразу. Мама, кстати, тогда отказалась нас куда-либо отдавать, и мы тайком болели дома. А школа находилась в Путинковском переулке (рядом с нынешним зданием газеты «Известия»). При поступлении в нее мы держали экзамены - и сдавали мы их в кельях Страстного монастыря; там еще были монахини, но их уже уплотнили, отдав школе часть помещений. Уже поступив, вела я себя плохо, бузила, подсказывала всем, смеялась на уроках, ложилась на парту спать… В результате меня перевели в другую школу - Первую опытно-экспериментальную.
Она находилась в Шведском переулке и была полигоном для педагогических испытаний, там внедрялись какие-то суперноваторские методики, которые на нас опробывали. Помню, что там учились дети Троцкого и братья Якова Свердлова. Главным заводилой и бузотером всей школы был Натан Свердлов (сейчас уже не вспомню, в каком именно родстве он состоял с Яковом, - может быть, что ни в каком). Вокруг него был кружок так называемых «гонщиков» - тех, кто стремился сдавать все заранее и поскорее. То есть, с одной стороны, это были, может, и не самые умные (в случае с Натаном так и просто туповатые) ребята, но зато самые амбициозные и активные. Они меня изводили - и, видимо, смысл был в том, чтобы сделать из меня ябеду, чтобы я пошла и настучала. Я же этого не делала принципиально. Но потом выяснилось, что это я всей школе подсказываю и даю списывать (буквально так - моя работа обычно приходила ко мне измятая и грязная, и я сдавала ее последней) - тут уже появилось что-то вроде уважения.
Впрочем, пай-девочкой я так и не стала. Однажды, например, по хорошей весенней погоде пришла в школу босиком, за что получила нагоняй.
Пионерия
Школьницей я ходила в пионерский отряд. Надо сказать, что в 20-е пионерские организации находились не в школах, а по месту работы родителей, моя сестра Лиза и ее муж Давид работали на бирже труда в Рахмановском переулке. Отряд размещался в полуподвальной комнате этого здания. Мы часто сталкивались с безработными, которые приходили вставать на учет. О них старались заботиться, в здании был зал, где показывали кино, немое, конечно, звукового тогда еще не было. Нас туда старались не пускать, но мы гроздьями висли на решетках и заглядывали в окна.
Вели мы себя, надо сказать, далеко не примерно - и, может быть, в силу того, что относились к нам как раз хорошо и внимательно. Если мы хотели есть, то начинали скандировать: «Шамать! Шамать!», и для нас организовывалось какое-то питание. Однажды, после долгого перерыва, я пришла туда на занятия - мои товарищи встретили меня на улице как-то преувеличенно приветливо, и каждый отчего-то настаивал, чтобы я обязательно зашла в нашу комнату. Когда я, наконец, зашла туда, то увидела нечто неожиданное - весь пол кишел блохами (несколько насекомых сразу прыгнуло на меня). А дело в том, что наш сердобольный вожатый разрешил там переночевать одному знакомому мальчику-беспризорнику…
Нас часто водили на лекции, проходившие в здании нынешней гостиницы «Метрополь». Публичные выступления в то время были не редкость: показы фильмов, спектакли и представления сопровождались вступительными речами. В Москве в то время был один человек, у которого было прозвище «Вступительное Слово» - это, конечно, Луначарский. Он считал своим долгом предварить спичем любое культурное событие, будь то сеанс или представление. Я побывала на нескольких его лекциях. Раздражал он ужасно: перед выступлением он всегда готовился и выписывал на бумажки цитаты по тому или иному поводу. В нужный момент нужной цитаты не оказывалось в голове или под рукой - и он вынимал из кармана бумажку, менял одно пенсне на другое, перекладывал одну бумажку в один карман, другое пенсне в другой карман…
Работа
Безработица во второй половине 20-х была фантастическая: люди мечтали устроиться на любую, пусть самую тяжелую работу - к примеру, на фабрику - чтобы только прокормить семью. У моей подруги Вари Гондуриной отец был большой человек, начальник Главреперткома, и смог устроить ее на завод «Динамо» токарем. Моей другой подруге, Вере Чернышевой, ее отчим, большая шишка, нашел место мотальщицы на резиноткацкой фабрике. Я пошла к дяде Давиду и попросила, чтобы и меня устроил на работу: я к тому времени училась на чертежника-конструктора. Но он ответил, что 15 лет это слишком рано, и мне пришлось учиться еще два года. Своим трудоустроенным подругам я страшно завидовала.
