Сомерсет Моэм - Записные книжки
Мы перевезли на шлюпке короба с разными товарами для их лавки и, выгрузив все, расселись по местам; гребцы налегли на весла. До шхуны было каких-то две-три мили, и всю дорогу гребцы пели песни и громко перешучивались с девушками из туземных хижин, разбросанных вдоль берега.
Вечером мы снова приплыли в деревню, на сей раз вместе с экипажем шхуны, и пошли к дому вождя. Там всех обнесли свежеприготовленной кавой и ананасами, а потом под звуки банджо и гавайской гитары моряки пустились в пляс. К ним присоединились женщины из семейства вождя. Один из матросов, житель острова Фиджи, почти угольно-черный, с копной курчавых волос, извивался, принимая вызывающие позы, под восторженные вопли зрителей. Пляска становилась все более бесстыдной. Глубокой ночью в полной тишине мы возвратились на шхуну.
На следующий день шхуна двинулась в Аполиму. Еще прежде уговорившись с одним вельботом, что он проведет нас через рифы, мы тащили его со всею командой по довольно бурному морю на буксире. На вельботе было и несколько женщин, видимо, решивших, что их ждет приятная морская прогулка. Аполима — это маленький, почти круглый остров, расположенный между Савайи и Маноно. Подойдя к рифам, мы пересели в вельбот и на веслах двинулись к берегу. Проход в рифах составляет в ширину не более четырех метров, и с каждого боку из воды торчат огромные острые скалы. Правил вельботом вождь. Мы подошли к проходу, и, увидев идушую на нас высокую волну, вождь крикнул гребцам, те изо всех сил, напрягая мощные мышцы, налегли на весла, и нас внесло в лагуну, небольшую и мелководную.
Остров представляет собой потухший вулкан, и когда мы очутились в лагуне, образовавшейся на дне его кратера, то нам показалось, что мы попали внутрь стилтонского сыра, выеденного до самой корки, причем в одном месте (где был выход в море) корка проедена насквозь. У самой воды, едва ли не на единственном плоском пятачке на этом острове, стояла деревня, а дальше поросшая хлебными деревьями, кокосовыми и банановыми пальмами земля шла круто вверх. Вскарабкавшись на край кратера, мы увидели морскую ширь; под нами, на берегу, грелись на солнце две черепахи. Когда мы спустились в деревню, нас пригласил к себе вождь выпить кавы. К тому времени поднялся сильный ветер, и матросы с вельбота с сомнением поглядывали на бурное серое море; у них явно не было уверенности, что нам удастся пройти между рифами навстречу валам, с яростным грохотом бившимся о скалы. Тем не менее мы заняли места в вельботе; вождь, красивый седой старик, помогал нам рассаживаться. Женщины, сошедшие на берег вместе с нами, теперь сели за весла. Подведя судно по мелководью к проходу в рифах, мы стали ждать удобного момента. Немного спустя матросы решили рвануть вперед, но вельбот прижало к скале — казалось, следующей волной нас непременно накроет. Я сбросил туфли на случай, если придется выбираться вплавь. Старик-вождь спрыгнул за борт и столкнул судно на воду. Затем, подбадривая себя криками, гребцы отчаянно и дружно налегли на весла, и, вымокшие до нитки в хлеставших через борт волнах, мы выскочили в открытое море. Вождь двинулся за нами вплавь; старик храбро боролся с огромными валами, это было потрясающее зрелище. Его втащили на борт, он сидел на палубе, стараясь отдышаться. Шхуна стояла далеко в море, и не было никаких признаков того, что нас заметили. С час мы медленно шли к ней на веслах, наконец и она двинулась к нам. Ее сильно качало, так что забраться на борт было не просто. Когда она накренилась в сторону вельбота, я прыгнул на свисавшие с борта снасти, и повар-китаец, ухватив меня за руку, помог влезть на палубу.
* * *Кава. Готовит ее девушка, по обычаю девственница. Юноша или другая девушка дробит на камне корневище кавы и отдает его первой девушке; та наливает в миску немного воды, сыплет истолченный в порошок корень и месит массу руками. Затем пропускает смесь, как сквозь сито, сквозь пучок кокосовых волокон, выжимает волокна и передает юноше, который его вытряхивает. Так повторяется несколько раз, пока корень окончательно не растворится в воде. Потом в миску доливают воды, и кава готова. Девственница бормочет положенные по ритуалу слова, а собравшиеся дружно хлопают в ладоши. Юноша вручает ей сделанную из кокосового ореха чашу, та наливает ее до краев; вождь называет имя, и чашу подают самому знатному гостю. Слив немного кавы на землю, он провозглашает тост за «здоровье собравшихся», пьет сколько хочет, а остальное выплескивает. Затем возвращает чашу, которую подают следующему по возрасту или именитости гостю.
* * *Лагуна. Над нею переброшен мост, сделанный из кокосовых пальм, связанных вершинами и комлями; мост опирается на вилообразные сучья, вбитые в дно лагуны. На берегу среди банановых деревьев разбросаны хижины туземцев, а вдоль берега тянутся ряды кокосовых пальм. Если пройти с полкилометра сквозь густые заросли кустарника, то выйдешь к мелкой, затененной деревьями речушке, где бултыхаются туземцы. Вода в ней обычно пресная, но во время прилива становится солоноватой, так как в нее вливается вся вода лагуны; речка чистая и, по сравнению с воздухом, очень холодная. Дивное место.
* * *Уильяме. Ирландец. Юношей пятнадцати лет от роду он усыновил ребенка, которого родила одна девушка от сына местного священника. Пообешав выплачивать ребенку содержание, молодой отец не сдержал слова, и Уильямсу пришлось выкладывать по полкроны в неделю, пока мальчику не исполнилось четырнадцать лет. Вернувшись в Ирландию двадцать лет спустя, он отыскал ловеласа, который за это время женился и обзавелся детьми, и колотил его до тех пор, пока тот не запросил пощады.
Какое-то время Уильяме жил в Новой Зеландии. Однажды он пошел с приятелем на охоту, а у приятеля, банковского служащего, не было разрешения на пользование ружьем; внезапно они увидели полицейского; клерк перепугался, думая, что его сейчас же арестуют, но Уильяме велел ему успокоиться и идти себе, как ни в чем не бывало, а сам бросился бежать. Полицейский ринулся за ним, и так они добежали до Окленда. Там Уильяме остановился, полицейский подошел к нему и потребовал лицензию на ружье, которую Уильяме ему тут же и выдал. Зачем же тогда он удирал, удивился полицейский, на что Уильяме сказал: «Слушай, ты ведь, как и я, ирландец, — если обещаешь держать язык за зубами, я тебе объясню: у того парня не было лицензии». Полицейский рассмеялся и сказал: «Ты малый не промах, пойдем пропустим стаканчик».
Это здоровенный любвеобильный мужчина, обожающий рассказывать о своих сожительницах. От самоанок у него десять детей; одна дочка пятнадцати лет учится на его деньги в Новой Зеландии, остальных же, заплатив некоторую сумму, он отдал в мормонскую миссию. На острова он приехал в двадцать шесть лет, надеясь стать плантатором. Во время немецкой оккупации островов на Савайи было немного белых жителей, и Уильяме имел известное влияние на туземцев. Он любит их, насколько позволяет его эгоистическая натура. Немцы назначили его Amtmann,[12] и он оставался в этой должности шестнадцать лет. Однажды ему пришлось попасть на прием к Зольфу, германскому министру иностранных дел, и тот сказал Уильямсу: «Будучи правителем немецкой колонии, вы, надо полагать, свободно говорите по-немецки». «Нет, — ответил Уильяме, — я знаю только одно слово, prosit.[13] Но не слыхал его со времени моей поездки в Берлин». Министр от души расхохотался и велел принести бутылку пива.
* * *Р. Долговязый худосочный юноша, по виду напоминающий клерка из конторы лондонского биржевого маклера; у него гнилые зубы с золотыми коронками и маленький брюзгливый рот. Вульгарен, неграмотен и лишен чувства юмора. На островах живет уже несколько лет и покрыт татуировкой, как туземец. Интересно, зачем он подверг себя этой мучительной операции? Возможно, красота здешних мест, дружелюбие и обаяние жителей тронули его грубую душу, и он решился на этот, как сам, видимо, считал, романтический поступок. А может, просто подумал, что так станет привлекательнее для женщин, с которыми спит.
* * *Савайи. Когда после дождя начинает палить солнце, в здешних зарослях становится жарко, влажно, безветренно и душно, как в оранжерее; кажется, что все вокруг — деревья, кусты, вьющиеся растения — начинает бурно и стремительно разрастаться.
* * *Назад в Алию я плыл на «Марстале», десятиметровом катере, принадлежащем одному канаку. Путешествие заняло десять часов. Пропахший порчеными кокосами катер был загружен копрой. Каюты там не было; я лежал на палубе над машинным отделением, прикрывшись пледом и положив голову на бугристые мешки с копрой. Команда состояла из капитана, стоявшего у румпеля, — это красивый, смуглый человек, с виду несколько напоминавший римского императора периода упадка, он немного склонен к полноте, но лицо прекрасное и решительное, еще одного канака, который, растянувшись во весь рост, спал, прикрытый мешковиной, и китайца, который сидел, курил и от нечего делать глядел на луну.
