Преступный разум: Судебный психиатр о маньяках, психопатах, убийцах и природе насилия - Тадж Нейтан
Я подтвердил, что это верный вывод.
Выходя из здания суда, я размышлял о том, как отличались две позиции, предлагаемые присяжным, с точки зрения связи между алкоголизмом и насилием. Защита пыталась разорвать причинно-следственную цепочку и подчеркнуть непроизвольность действий. Обвинение противопоставило более длинную и менее жесткую причинно-следственную цепочку. Но ни одна из этих версий не смогла объяснить, почему Алекс совершил убийство именно в тот момент времени.
Прийти пьяным в ночной клуб было для него в порядке вещей, и этим он не отличался от других посетителей. Вероятно, в тот вечер он был не единственным в ночном клубе, у кого имелись проблемы с алкоголем. Критерии для ограниченной вменяемости часто сужают судебный процесс до частичного объяснения преступления. Если объяснение не связано с диагностируемым заболеванием, даже если оно критически важно для понимания насильственного акта, оно вряд ли будет фигурировать в картине, представленной присяжным. Это, в свою очередь, влияет на восприятие обществом причин насилия, поскольку судебные процессы – основной источник общедоступной информации о преступлениях.
Те, кто заинтересован в понимании насилия, не должны игнорировать важную роль спиртного. Избыточное употребление алкоголя, несомненно, повышает вероятность насильственных действий у некоторых людей. Восприятие Алекса под влиянием алкоголя сузилось настолько, что он уделял непропорционально большое внимание непосредственным угрозам. Тормозящий эффект более отдаленной потенциальной угрозы юридических последствий от его действий был ослаблен опьянением. Спиртное вызывает психологическую близорукость, это состояние известно под названием «алкогольная миопия».
Как только в объяснении произошедшего учли алкогольную миопию, мы уже не смогли узнать причину преступления. Что спровоцировало реакцию Алекса? Даже если он неправильно воспринял поведение жертвы, почему отреагировал с такой яростью? Вряд ли я получу объяснение, если попрошу Алекса ответить на эти вопросы; но я и не задаю таких вопросов в лоб, и не только потому, что, скорее всего, мне честно не ответят. В тех случаях, когда я могу проверить рассказы пациентов по независимым источникам, оказывается, что большинство из них более правдивы, чем многие полагают, исходя из их криминальной истории. Однако я должен признать, что некоторые пациенты лгут. Сложность в том, что выявить ненадежное меньшинство из большинства не так легко, и поэтому я не могу просто принять ответы на наводящие вопросы. Я должен также признать, что система уголовного правосудия по умолчанию относится к показаниям обвиняемого скептически. Кроме того, если я основываю свое мнение только на словах обвиняемого, мне следует ожидать жесткого перекрестного допроса.
Непреднамеренная ложь – гораздо более серьезная проблема. Алекс и другие обвиняемые, которым предъявлены уголовные обвинения, не отличаются от остальных людей в способности к убедительному самообману. Мы постоянно объясняем самим себе собственное поведение, даже не задумываясь об этом. Вообще-то, думать и не нужно: причины наших действий всплывают в сознании без особых усилий. Например, исследования показали, что причины, которые мы приводим, когда голосуем на выборах, скорее всего, логически оправдывают наши политические решения, а не служат их основанием. По нашему опыту, мы действуем по какой-то причине, но зачастую все не так однозначно. Когда нас просят назвать повод, по которому мы поступаем так или иначе, мы, скорее всего, предложим тот, что придумали после принятия решения и который служит нам для оправдания. Поскольку по опыту мы знаем, что к действию ведет какая-то причина, у нас создается впечатление, что мы контролируем ситуацию, обладаем свободой воли.
Я вспомнил первую встречу с Алексом и свой подход к расспросам об убийстве. Я начал с предложения рассказать о том, что произошло. Оно было намеренно расплывчатым. Я слушал, с чего он начнет. Алекс, как и многие, на вопрос «что» отвечал «почему» и, как и все люди, объясняющие свои поступки, начинал с действий другого человека – или, если быть точнее, с намерений другого человека.
– Он мне угрожал, – сказал Алекс.
Ознакомившись с показаниями, собранными полицией, я знал, что ни один свидетель не видел ничего похожего на явную угрозу – ни Алексу, ни кому-либо еще. Я бы мог указать ему на это противоречие, но не стал: это разожгло бы эмоции, которые, как подсказывал мне опыт, вызвали бы у обвиняемого еще более отчаянную защиту его версии. Слишком сильные эмоции мешают мыслить, но я не хотел окончательно от них избавляться. Эмоциональное отключение порождает рассказ, лишенный реального смысла. Беседа для экспертной оценки – это больше, чем просто сбор данных. Отношения должны быть тщательно выстроены, как в сеансе психотерапии. Моей целью было отделить то, что видел Алекс, от того, что, по его мнению, это означало. Я переместил фокус внимания назад во времени в поисках менее эмоционального момента.
– Давайте вернемся немного назад. Что вы делали, когда впервые пришли в клуб?
Он ответил, что не помнит все в подробностях, но он веселился с друзьями. Я спросил, что он делал, когда в первый раз увидел жертву, но он не смог сказать точно. Возможно, это было, когда он пошел в туалет.
– Когда вы увидели его в следующий раз? – спросил я.
– Понятия не имею, не интересовался этим чертовым извращенцем.
Он наклонился, глядя в пол и облокотившись на бедра. Извинился за грубость. Я заметил, что кончики его пальцев побелели, с такой силой он стиснул руки.
Это была уже вторая моя встреча с Алексом. На протяжении всего нашего общения он застенчиво избегал зрительного контакта. Вряд ли он смог бы так откровенно рассказывать о своей жизни, если бы ему пришлось смотреть мне в глаза. Его неловкость ощущалась постоянно.
Если послушать его описание предыдущих стычек, то становится ясно, что каждый раз случалось некое событие, которое его распаляло. Если кто-то его оскорблял, он испытывал всепоглощающую ярость. Ярость не всегда приводила к насилию, но он не мог вынести, когда его выставляли дураком. И чем больше было зрителей, тем сильнее он чувствовал потерю лица.
Алексу исполнилось семь лет, когда его отец бросил мать-алкоголичку. Став старшим мужчиной в доме, Алекс принял на себя всю жестокость матери, пытаясь особенно оградить от нее младшую сестру. Он стал невосприимчив к физической боли, но боль от материнских насмешек не уменьшалась. Несмотря на спортивное телосложение, в глубине души он ощущал себя слабым и недостаточно мужественным. Среди сверстников, в школьных спортивных командах, он тоже чувствовал себя чужаком. Он не напрашивался на драки, но, когда они случались, ему нравилось на краткий миг осознавать в себе силу, если он побеждал соперника. Со временем он заметил, что друзья с опаской относятся к его непредсказуемому характеру. Даже в компании друзей он стал аутсайдером.
– Он сказал вам что-нибудь в туалете? – спросил я.
Алекс ответил, что ему сделали непристойное предложение. Алекс не отреагировал и вернулся к своим друзьям. Позже – он не знал точно, через какое время, – он снова заметил жертву. Тот как будто крутился рядом с компанией Алекса. Парень показал на его пах. Тогда Алекс был уверен, что его друзья слышали слова, сказанные в его адрес, но во время нашей беседы уже согласился с их заявлениями, что они не видели и не слышали никакого разговора между ними. Но важно, во что он верил в тот момент: парень насмешливо отозвался о размере его члена.
Оказанный на Алекса эффект был усилен тем, что он был убежден: имелись свидетели этих слов. И с того момента в его воспоминаниях доминировал образ унижения. Он повторялся вновь и вновь. Облегчение наступало, только когда Алекс представлял, как мстит. Он помнил, как ушел из клуба, поскольку вечер был испорчен. Он сказал мне, что не собирался возвращаться, но, каковы бы ни были его намерения, он вернулся с ножом и стал ждать, пока жертва выйдет из клуба.
Насильственные преступления часто воспринимаются как свидетельство отсутствия внимания к другим. Проблема Алекса была противоположной. Его и без того хрупкое чувство собственного достоинства было разрушено сверхчувствительностью к воображаемым мыслям других людей. Во взаимодействии с жертвой он ощутил угрозу, но не для своего физического «я», а для своей сущности. Хотя это может показаться преувеличением, а само оскорбление – пустяком, уж точно не заслуживающим такой реакции, субъективно Алекс чувствовал себя униженным. Ответ с помощью насилия стал для него почти привычным. Поддавшись порыву, он сразу же почувствовал облегчение, но за этим последовало отвращение к себе.
Возникла разрушительная петля обратной связи, имеющая параллели с его зависимостью от алкоголя. Алкогольная миопия сделала выпивку более привлекательной, поскольку ожидаемые преимущества выглядели преувеличенными, в то
