Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

И именно от нас родится когда-нибудь всечеловек, вобравший все гены, от а до я, от арабских до японских. А националисты пусть сидят по своим подпольным норам, вымеряя лицевые углы. Мы, метисы, принадлежим к всемирной нации свободных талантов — и, в отличие от прочих каст, приглашаем к себе всех желающих.

8 декабря 2005 года,

№ 230(24275)

Зачем Герасим утопил Муму?

Ахматова делила людей на две категории: кофе-кошка-Мандельштам; чай-собака-Пастернак. Бывают, конечно, исключения: кофе-Пастернак, но это случай редкий. Обычно кошатники предпочитают ночные бдения и кофе. Собачники любят дневной свет и крепкий чай.

В российской истории тоже чередуются эти два периода — кошачий и собачий. Кошачий — идеальное время для людей, которые гуляют сами по себе. Собачий — время государственного служения, когда личные капризы непопулярны, а то и попросту опасны. Обо всем этом очень точно рассказала петербургская поэтесса Нонна Слепакова, чьи стихи «Собакам и кошкам» впервые опубликованы еще в 1993 году. Процитирую их целиком, поскольку наше время там предсказано и описано исчерпывающе:

Я не люблю собак.Их выучку, их рабьюСобачью преданность — вне зла и вне добра;Эрделя куцый зад, боксера морду жабью,Притворство и прицел в улыбке овчара…Ведь ежели когда у нас любовь к животнымДарована была из самых высших рук,То разве к лошадям военно-благороднымИ к псам сторожевым — на сигаретах «Друг».Пес — вечный инструмент охраны, гона, сыска(Хоть в этом и нельзя винить самих собак),Меж тем как замкнуто-подоткнутая киска —Житейской милоты, бестрепетности знак.Люблю отдельную, хотя впритирку рядом,Двойную жизнь кота, когда, уйдя в себя,За мною он следит лишь уголочным взглядом,Не доверяясь мне, но помня и любя.Но если вдруг коты на основанье этомНадменно соберут избраннический сходИ псину нарекут плебеем и отпетымСкотом, ничтожеством, за то что он — не кот,И вызовут, шипя, машину живодеров,Чтобы на улицах переловить собак, —Я кошек разлюблю без долгих разговоровИ полюблю собак.Вот так, и только так.

К этой характеристике, в общем, нечего добавить. В девяностые коты душили собак, объявив их «детьми Шарикова», и теперь расплачиваются за это.

Кошачьи времена в российской истории опять закончились. Кошачьи концерты по любому поводу устраивать уже, почитай, некому. Кисообразный вальяжный Киселев вытеснен из медиа, и последнюю ведущую, в которой была кошачья независимость и легкая кошачья стервозность, осторожно отодвинули от канала Ren-TV. Пришла псовость, а впереди — густопсовость: время личной преданности, заботы о большинстве, службы идеалам.

Хорошо это или плохо — решать не берусь. Плохо, скорее всего, не это, а то, что кошачий реванш неизбежен, а мне этот русский котопес, замкнутый круг, в котором бесконечно чередуются собачьи и кошачьи реванши, уже несколько осточертел своей предсказуемостью и бесплодным верчением на месте. Из России никогда не удастся выдавить всех независимо мыслящих людей, точно так же как невозможно удержать такую большую страну без некоторой внутренней дисциплины; кошки и собаки должны бы мирно сосуществовать, трудясь на общее благо, — но вот никак у них не получается. В результате наступление года собаки в высшей степени символично. Сам я убежденный собачник (чаевник, пастернаковец), стремящийся к лояльности не из трусости и не из желания урвать кусок — что-то не больно много я их урвал, — а просто потому, что кошачье самолюбование мне претит, а жить без твердых истин и проверенных правил я не в состоянии. Тем не менее уживаться со служебными псами, Шариками, верными Русланами мне еще трудней, чем с котами. Наверное, я не собака и не кошка, а какое-то третье животное — например, еж.

Тем не менее нельзя не признать, что собака — любимая героиня русской литературы и русского сознания; кошке здесь повезло значительно меньше. Причина проста: главным русским развлечением всегда бывала охота, а главной спутницей охотника — собака. Почти все создатели великой русской усадебной литературы, в диапазоне от Аксакова до Некрасова, обожали собак, фотографировались с ними, посвящали им стихи и прозу; когда Зина Некрасова случайно застрелила на охоте борзого кобеля Кадо, Некрасов приказал установить над его могилой памятник, и поныне доступный обозрению в Чудовой Луке под Петербургом. Тургенев на многих фотографиях и портретах запечатлен с любимыми борзыми, Чехов хоть и не охотился, но обожал собак и тоже часто снимался с ними (да и любимая его героиня у него — с собачкой). Куприн, Горький, Андреев — кого ни возьми, все с песиками. Самое трогательное из произведений Тургенева — о собаке, и именно Муму сделана у него символом человеческой души. Рассказ-то ведь не такой простой: поколения школьников мучаются над вопросом «Зачем Герасим утопил Муму». Почему он не мог уйти вместе с ней от проклятой барыни?! Ведь сам же в конце концов ушел! А в том и дело, что уйти он мог, только убив что-то в себе, утопив свое, так сказать, муму: неназываемую тайную сущность. Без этого не обретается свобода. Чуть не двадцать лет спустя Тургенев вернулся к той же теме, написав «Собаку» — где собака сделана уже метафорой совести: чуть герой ложится спать, как тут же под кроватью у него что-то начинает урчать, возиться, трясти ушами… Он под кровать со свечкой: никого, и звуки стихли. Он опять спать: урчит, фырчит, ушами машет! Не буду пересказывать эту прелестную историю, достойную Стивена Кинга: настоящий русский триллер, на какие Тургенев был первостатейным мастером. Факт тот, что собака выступала символом всего лучшего, чистого, доброго и надежного. И не зря самое слезное стихотворение в русской литературе — есенинская «Песнь о собаке».

Возобладала иная функция собаки — охранительная, служебная; вместо борзых любимыми героями советской прозы и поэзии сделались овчарки.

Мухтары и Джульбарсы победоносно шествовали из киноленты в киноленту, а пес Никиты Карацупы по кличке Индус наверняка стал бы идеалом для тысяч советских овчарок, если бы они умели читать. Карацупа с Индусом задержали 467 нарушителей (дело было в Гродековском пограничном отряде на Дальнем Востоке). Не знаю, правда, к нам бежали эти нарушители (в качестве диверсантов) или от нас (в качестве эмигрантов), но Карацупа с Индусом тормозили всех.

У всякого советского положительного героя обязательно была собака, за которой он преданно ухаживал в надежде когда-нибудь вместе с нею призваться в армию.

Пес стал до того популярен в качестве национального героя, что свою лучшую, на мой вкус, басню — о двух моделях поведения в заведомо безвыходной ситуации, — Сергей Михалков написал именно о собаках. Если помните, есть у него такой классический текст: «Полкан и Шавка». Волки окружили двух служебных собак. Ясно, что задерут. За волками явное численное преимущество. Полкан наговорил волкам грубостей, а Шавка стала умиляться, ластиться, просить прощения и всячески выслуживать себе жизнь.

Волки, как известно, «на всякий случай раньше Шавку съели». Ну и, само собой, — «У басенки моей простейшая мораль: мне жаль Полкана. Шавки мне не жаль».

Жаль, конечно, всех, но по сути-то Михалков прав: если уж попадаешь в ситуацию, не предполагающую выхода, — нужно хотя бы устроить себе прощальное развлечение, наговорив врагам гадостей. Именно так — героически, нерационально — вели себя все советские положительные собаки. Дело в том, что у собаки инстинкт гораздо сильнее рассудка — преданность пса не знает различий, он одинаково верен злому и доброму хозяину. Именно такая нерассуждающая верность требовалась от советского человека.

Потому что иначе он начал бы задумываться: а так ли хорошо дело, которому я служу? А надо ли любить страну только за то, что я в ней родился? А почему самым лучшим является то, чего я не выбираю? Ну и так далее.

Однако советский человек должен был вести себя уж подлинно как собака — то есть сохранять верность даже и тому, кто двадцать раз себя скомпрометировал. Об этом написал Эдуард Асадов самое пронзительное и самое знаменитое свое стихотворение — «Балладу о рыжей дворняге», которую знали наизусть все школьницы. Помните: «Ведь может быть тело дворняги, а сердце — чистейшей породы».