Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис
Через три дня после родов Женька вышла из клиники Мюэт. Нянечки разного цвета кожи, белые, желтые, черные, как на плакате о дружбе народов, проводили ее опять-таки своими молодыми добрыми улыбками. Майю ждала зеленая спортивная коляска, сделанная в Норвегии. Мы положили ее в коляску, зашли в магазин «Natalys» купить ей розовую трикотажную шапочку и пошли, поехали втроем ужинать в маленький ресторан на площади Терн.
Отцовство
Хуй проснулся раньше будильника. Крики младенца рассеяли эротические видения. Казалось, навсегда. Оказалось, надолго. Как всякому мужчине, мне идет плоский живот и поднятый хуй.
Часть третья
Тонкие побеги из апокалипсиса
Первые впечатления о Земле
Старая мудрость Европы считает, что наша душа по природе своей — христианка. Я бы сказал, что она — путешественница. В каждом путешествии есть отблеск реинкарнации. Мы путешествуем потому, что мы живы.
С детства я впился зубами в экзотику. Все началось с ананаса. Праздники отождествились в моей душе с ананасом. На семейном столе ананас — значит праздник. Без ананаса — будни. Неземные кратеры кожуры, пальмовидный хвост, сок, покусывающий уголки рта, нежные пахучие внутренности возбуждали меня. Где и как растут ананасы? Меня влекло в ананасные страны. Ананас — ты мой первый дорожный знак! Много лет спустя, собрав в кулак деньги, заработанные чтением лекций в американских университетах, я рванул на острова ананасовой мечты, на Гавайи. Посреди Тихого океана, на плоскогорных плантациях, из невиданного краснозёма буднично рос частокол любимейших плодов. Среди них скорее я выглядел невидалью.
Мы — лягушки-путешественницы. Нам тесно родное болото. Первый крик новорожденного — не что иное, как сигнал отправления. Какое туристическое агентство придумало за нас маршрут, взяло на себя хлопоты по нашему проживанию, изобрело препятствия и способы их преодоления? Или все отдано, как в плохой фирме, на откуп случаю, и мы выброшены в мир, предоставленные самим себе? На такие вопросы есть только грубые наметки ответов. Тайна жизненного пути не обещает свободы передвижения. Порой мы едем по своей воле, чаще нас везут по жизни, не спросив нашего согласия.
В детстве, ложась спать, я любил перевоплощаться в других людей. Это было похоже на ночлег в незнакомой гостинице. Я на цыпочках проникал в чужие тела и жил там примерочной жизнью, глазея чужими глазами и шевеля наемными мозгами. Мне нравилось заселяться в нашу домработницу, в родительских знакомых, в соседей по лестнице, в советских вождей, смутно отражавшихся в черно-белом аквариуме несовершенного телевизора, наконец, в постового на нашей улице Горького. Живя в домработнице, как в шумном двухзвездочном отеле с фамильярными нравами, я восхищался ее походкой, округлостями тела, которое она подолгу полоскала в нашей ванне. В милиционере я уважал его высокую сопричастность светофорам. Хрущев мне казался просто веселым жуликом. Я нехотя возвращался в себя, засыпая. Мне чудилось, что чужие жизни интереснее и богаче моей. Первые детские экстазы подсказали мне то, что Камю называл параллельными жизнями актеров и Дон Жуанов. Даже теперь, в разных странах, я мысленно провожу подобный эксперимент: сицилийский продавец рыбы, непальская крестьянка с корзиной гималайского хвороста за спиной или гид-африканец, показывающий мне в Мали живую культуру Догон, легко становятся жертвами моего любопытства. Раздразнив в детстве воображение, я должен постоянно его подкармливать. Иначе оно сожрет меня самого.
Книги тоже шли в печку воображения. С раннего детства я требовал, чтобы мне их читали. Чем больше фантастики — тем лучше. Я не делал различия между русскими сказками и Тимуром с его командой. Меня одинаково волновали сказочная возможность прокатиться на мотоцикле и судьба брата Иванушки, превратившегося в козленочка, — книги я воспринимал как путешествия. В голове застревали экзотические названия. «Вы не в Чикаго, моя дорогая!» — говорил мистер Твистер, и меня волновало не его столкновение с прекрасной советской действительностью, а его чикагское местожительство. У детей близких мне поколений, благодаря Чуковскому, Лимпомпо — почти библейское понятие. В Чикаго я позже приехал как на родину мистера Твистера. Будучи в Южной Африке, я сделал все, чтобы из Кейптауна съездить на Лимпомпо (редкий пример моего полного разочарования).
Турист — это тот, у кого кружится в голове. Он убог и высокопарен в своем желании приобщиться к магии имени. Не быть в Париже — показатель социальной ущербности. Но побывать там — значит вынести свои приговоры:
— Ничего особенного!
— Я не ожидал, что здесь так хорошо!
Все зависит от свойств души. Восторженная душа придет в экстаз от уличного писсуара.
Еще не открыв Жюля Верна, я созрел как внутренний путешественник, каким и был всю жизнь сам Жюль Верн. Но затем я тронулся в путь, а он так и остался дома. Из внутреннего мира, как из носа, можно извлечь все, что угодно. Но столкновение с внешними мирами не менее важно. Можно представить себе море, не будучи ни разу на море, но реальное переживание первой встречи с морем рождает такую бесконечную вереницу ассоциаций, которая превратит вас не только в хорошего пловца, но и в прекрасного любовника. Я знаю людей, которые, живя рядом с морем, не видят в нем ничего, кроме «большой лужи», но тупость восприятия наказуема даже тогда, когда она — форма циничного наигрыша. Сопротивление красоте точно так же, как неспособность ее воспринимать, порождает душевное бессилие.
Мне повезло. Мне не нужно было учиться путешествовать, обеспечивая себя мотивацией для перемены мест. Она была заложена во мне вместе с творческими способностями. Это был один и тот же пакет божественных предложений. Но я не раз наблюдал, как люди, скептически относящиеся к путешествиям в силу разных причин, начинают втягиваться в это занятие и не могут от него отказаться. В любом случае, первое путешествие нужно правильно переварить — оно не должно быть чрезмерно насыщенным. Люди часто боятся обнаружить свою беспомощность. Первое путешествие лучше всего совместить со знакомой страстью или даже слабостью: шопинг ближе, чем Колизей? Отлично, значит вперед, на римский шопинг — Колизей оставим на потом. Я ничего не имею против путешествия до первого ресторана или состоящего из того, что в Японии называют «лестницей»: от одной барной стойки к другой. Гастрономический туризм во вкусных странах не нуждается в лицемерных оправданиях. Есть стойкий закон путешествий: в Италии не пить французские вина, а во Франции сторониться пиццы. Вино и кухня — привилегия гения места. Плевать на спор между музейным интеллектуализмом и легкомысленной витальностью. Кто убежден, что Флоренция или Мадрид дороги нам музеями, не ошибется, если вернется домой с ощущением города, а не музейной дурноты. Париж открылся моей молодой жене не через Мону Лизу, а через городской каток на площади мэрии. Катание на искусственном льду вместе с возбужденными от ледяных опытов парижанами оказалось убедительным доводом в пользу Парижа.
Мне повезло дважды. Я не только хотел, но и мог: железный занавес, в отличие от большинства моих соотечественников, был для меня прозрачным. Благодаря отцу-дипломату я оказался в том самом Париже, когда мне было восемь лет. Запрет на путешествия вне страны — одно из самых больших преступлений советской власти. Это было лишение не только свободы передвижения. Здесь была закодирована боязнь мира как враждебного пространства — это до сих пор ощущается в поведении и мыслях многих русских людей. Впрочем, любое ультраконсервативное сознание, тем более националистического толка, болезненно относится к заграничным путешествиям. Мне трудно представить не только Гитлера, праздно гуляющего по Манхэттену, но и Элвиса Пресли в Третьяковской галерее. Путешествие — разгерметизация национальной души. Родине положено быть самодостаточной. В метафизическом измерении любое заграничное путешествие — это измена родине, точно так же как заинтересованный взгляд на чужую жену можно счесть попыткой измены своей жене. Не важно, удачна или нет эта попытка: само по себе сравнение уже подразумевает релитивизацию ценностей и сомнение, тем более если это невыгодное сравнение. Не зря американские консерваторы в Конгрессе не запасаются заграничными паспортами.
Мы выехали в августе 1955 года с Киевского вокзала в Прагу в мягком спальном вагоне. Тогда еще не было прямого сообщения с Парижем. Проводник принес маме, папе и мне три стакана чая в мельхиоровых подстаканниках. Окно в купе было прикрыто белыми занавесками МПС. Я выбежал в узкий коридор с ковровой дорожкой, схватился за узкий поручень и прилип к окну. Окно превратилось в экран. Начался мой первый фильм о постоянстве, изменчивости, разнообразии — короче говоря, я поехал.
