Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Не создалось ли у вас впечатление, что Иосиф немного боялся быть как все в повседневной жизни?
Нет, никогда. Он не боялся быть как все и он не боялся быть таким, какой он есть. И мы, и всякий нормальный человек его должен был воспринимать таким, какой он есть, со всеми его человеческими слабостями, иногда с какой-то нервозностью и даже раздражительностью по временам, но это никогда на тебя не обрушивалось. Он был деликатен и никого никогда не нагружал своими проблемами. Он ценил сочувствие, но вовсе не требовал его от своих друзей и никак не обременял вашу жизнь своими проблемами.
По совету вашего отца, Виктора Ефимовича Ардова, Бродский согласился лечь в психиатрическую больницу имени Кащенко в декабре 1963 года и с его же помощью быстро оттуда выписался. Можете рассказать более подробно об этом событий?
Тут Евгению Борисовичу Рейну изменяет память — он по этому поводу написал что-то несусветное: что якобы Ардов освобождал Бродского, добыв главному психиатру билет на концерт Утесова[40]. Я даже не знаю, с чем это сравнить — поцеловал медсестру в руку выше локтя, и поэтому Бродского освободили. А на самом деле кроме моего отца был привлечен наш друг, и ныне здравствующий, Михаил Юрьевич Яр- муш. Он психиатр, а также поэт и переводчик, у него есть книжки опубликованные. Его ценила Ахматова. И он как психиатр принимал в этом участие. Как я помню, положить в больницу было легче, нежели кого-то оттуда выковырять. Но тем не менее это все состоялось. Я опубликовал, как мы с Юлией Марковной Живовой пришли в эту страшную сумасшедшую больницу и как среди гуляющих несчастных людей увидели Бродского. Он подбежал к забору и кричал криком: "Я здесь не могу находиться, скажите Ардову, чтобы меня немедленно отсюда выпустили!" Кстати, если бы он был потерпеливее, — ну мы знаем еще много обстоятельств, которые его вызвали в Питер, — он бы, конечно, мог оттянуть или вовсе избежать этого безобразия.
Сколько приблизительно дней он там находился?
Я думаю, дней пять. Очень коротко.
Существует мнение, что за Бродского не вступился никто из пожилых писателей, потому что он многих из них оскорбил своими резкими отзывами. Соответствует ли это действительности?
Думаю, что нет. До определенного момента, кстати сказать, и мой отец очень активно помогал, потом в какой-то момент по непонятной для меня причине он отступил и перестал заниматься этим делом. Это написано даже в дневниках Лидии Корнеевны, как Ардов звонил Толстикову. В Ленинграде ему нельзя было дозвониться, а Ардов сообразил, что в Москве он один из постояльцев гостиницы "Москва", раздобыл его телефон и позвонил ему в номер. Кроме того, существовали и телеграммы в суд Маршака и Чуковского. И сама Лидия Корнеевна, не говоря уже про Анну Андреевну, так что нет, этого не было. Я думаю, что как раз поколение молодое и среднее, которое просто ревновало его к популярности и таланту, вроде того самого мерзавца Воеводина, который выступал на суде, вот они на него злились.
Как вы составляли и составили ваше личное представление о поэзии Бродского? Под влиянием Ахматовой и ваших родителей или самостоятельно?
Абсолютно самостоятельно. Я все-таки с ним познакомился, наверное, в 1962 году, когда ему было двадцать два года, а мне-то уже было двадцать пять. Я в это время, воспитанный Ахматовой, имел вкус к поэзии вполне устоявшийся. Мне не нужно было никаких рекомендаций. Я оценил меру таланта этого человека довольно быстро.
Он читал вам свои стихи, когда вы гуляли или у вас дома?
Повсюду. Я помню, как он читал, когда я приходил к нему на Литейный. Он охотно читал свои стихи.
Только что написанные или вчерашнего дня тоже?
И сегодняшнего, и вчерашнего дня тоже. И дарил мне свои стихи.
Мы знаем, что Иосиф не то что отказался от них, но перестал любить свои юношеские стихи. Что вы о них думаете?
Я понимаю, что и Лермонтов бы в ужас пришел, если бы знал, что напечатают его юношеские стихи. Ахматова терпеть не могла своих ранних стихов, которыми ее всю жизнь преследовали, вроде "Сероглазого короля" или "Перчатки с левой руки…". Бродский настолько яркий талант, что, безусловно, его юношеские стихи превосходны.
И кстати сказать, у него мало плохих стихов, что не очень типично для русских поэтов, совсем мало; может быть, у Мандельштама также мало плохих стихов, но это отдельная тема. Понятно, что у каждого поэта на свои сочинения взгляд всегда субъективный, и в эту психологию мы не влезем, но достоинство ранних стихов это никак не может умалять.
Что было для Бродского самым большим испытанием в его жизни в Советском Союзе?
Просто унизительность существования, безденежье, то, что ему, взрослому человеку, сложившемуся, с таким интеллектом, приходилось жить за счет родителей, за этой стеночкой, в этом отсеке комнаты. Вот эта унизительность вообще советского существования и его в особенности с невозможностью зарабатывать достаточно денег, невозможностью видеть свои стихи в печати и так далее.
В своей книге "Монография о графомане" вы описываете один из последних дней Бродского в Союзе, который вы провели вместе, сопровождая Бродского по инстанциям. Какое ваше впечатление, его выдворили из страны или он сам хотел уехать, как утверждают некоторые мои собеседники!
Я думаю, что этот момент был очень двойственным: было и то и другое. Вот эту реплику, которую я привожу и которую он сказал около дома, около ограды Преображенского собора, он сказал: "Уехать отсюда — невозможно, но и жить здесь — немыслимо!" Мысль об отъезде у него, безусловно, была. Я помню… этого я, кстати, никогда не писал, пожалуйста, вы можете впервые это опубликовать. У нас был такой приятель — Майк Туми, ирландец, который работал на британских выставках, и вот мы с Бродским ходили туда в гости к ним, там нас хорошо кормили, поили виски. Особенно вкусным был консервированный язык, который мы назвали English language. Обычно выставка была в Москве в Сокольниках. А тут почему-то Майк Туми попал в Питер, меня там не было, и он позвал Бродского на обед на английское судно, которое стояло в Ленинградском порту. Об этом мне Бродский рассказывал, я запомнил на всю жизнь его фразу. Он сказал: "Вы себе не представляете, Михаил, что я почувствовал, когда оказался на судне под британским флагом!" Я бы не сказал, что его советская власть специально выгнала, но вся жизнь, все это существование, то давление, которое выпало на него, — а он как человек тонкий, гениально одаренный, он это давление чувствовал гораздо сильнее, чем обычный человек, — и конечно, вся советская действительность его выдавливала и выталкивала. И в конце концов, это не могло так или иначе не произойти. Слава тебе, Господи, что это так произошло, потому что с ним могло здесь случиться все, что угодно.
Большинство недоброжелателей Бродского и на Западе и в России до сих пор считают, что преследование властей сделало Бродскому "классическую биографию", как предсказала Ахматова. В какой степени эта биография способствовала его международной славе?
Эти обстоятельства, безусловно, способствовали славе, или как бы сказали сегодня: все это было неплохим пиаром. Но заметим, однако, что примерно в таких же обстоятельствах уезжали еще десятки писателей, но почему-то никто из них не получил Нобелевскую премию, ни Синявский, ни Максимов. Да, этот элемент существует в его биографии, но биография есть биография, какая она есть.
Кстати, как вы относитесь к запрету наследниками поэта писать биографию Бродского в ближайшие сорок два года?
Я считаю, что это глупый запрет. Никакие наследники не могут себе присвоить никакого писателя, никакого поэта, тем более великого. Таким запретом они могут только ухудшить дело, потому что в таком случае за это возьмутся скорее люди не вполне добросовестные и желающие на этом заработать, чем те, кто мог бы этим заниматься с пользой для дела и на высоком уровне.
Вам не кажется, что именно потому, что политический элемент в его биографии так акцентирован другими, в какой- то степени объясняется тот факт, что сам Бродский отказывался говорить о преследовании КГБ, отказывался подчеркивать роль суда и Фриды Вигдоровой, на что многие обиделись, отказывался осуждать Советский Союз, то есть всячески пытался оттеснить эти политические моменты своей биографии и хотел, чтобы о нем судили прежде всего как о поэте?
Я как-то об этом не думал, потому что я не так много читаю подобной литературы по разным причинам, мне хватает трехтомника Бродского для того, чтобы об этом размышлять, но думаю, что в этом есть доля истины, потому что делом его жизни была поэзия и литература. Ему, конечно, претило, когда его переводили в политическую часть спектра. Я об этом с ним никогда не говорил, да и не было повода, тем более что после его эмиграции мы с ним увиделись всего один раз, только в 1995 году, 5 марта. К тому же он с некоторой брезгливостью относился к политике вообще, как, впрочем, и я.
