Денис Драгунский - Бог, страх и свобода
Конец Стены — это конец большой международной государственной тюрьмы.
Это и конец идентичности, основанной почти исключительно на внешней границе.
Восток и Запад перекидывали через Берлинскую стену свои проблемы, переадресовывая и приписывая их Враждебному Другому, скрытому за непроницаемой границей. Унылая буржуазная рутина выкидывалась прочь и превращалась в образы тоталитаризма. Социалистическая нищета летела навстречу, превращаясь в образы жестокой капиталистической эксплуатации. Был и зеркальный процесс. Крайне правые антикоммунисты на Западе были, но леваков было не меньше. Равно как и в странах Восточного блока были истово верующие в коммунизм, но была и огромная масса стихийных западников. Что, тоталитаризма не было? Был, конечно. И эксплуатация была тоже. И выгоды социализма были, и динамичность капитализма. Не о том речь. Главное — было желание избавиться от собственных психологических тягот, создавая удобный миф о Тех, Которые за Стеной.
Когда рухнула Стена, оказалось, что здесь, по сплошную сю сторону, жизнь очень многообразная и трудная — особенно в отсутствие той стороны, которая является критерием и точкой отсчета. «Diversity», то есть ценность разнообразия, сопровождаемая беспощадной борьбой за равные, а чаще за особые права всех и всяческих меньшинств, стала ведущей тенденцией культурной Европы после Стены.
Postmural Europe. Постмуральная Европа. Ужасный термин. Но точный.
Написано осенью 2009 года («Искусство кино», 2009, № 10)
В ТРЕХ ИЗМЕРЕНИЯХ
В семидесятые годы в нашей стране самым распространенным политико-географическим термином было слово «американский». Слова «советский» и тем более «российский» встречались реже. Точно так же слово «западный» употреблялось гораздо активнее, чем «восточный» (источник: «Частотный словарь русского языка» под ред. Л. Н. Засориной. М.: «Русский язык», 1977). Оно и понятно — в поисках идентичности не так важно, каков ты сам. Гораздо важнее, от кого ты отстраиваешься. Кто твой враг или, по крайней мере, кто твой фон, на котором ты будешь смотреться наиболее рельефно и выразительно.
К сожалению, в наши бурные девяностые и стабильные двухтысячные не нашлось самоотверженного коллектива лингвистов, дабы начертить лексическую карту нашей текущей современности. Можно, однако, предположить, что слово «американский» в последние годы постепенно отвоевывает лидерские позиции, утраченные лет двадцать назад.
Тогда, начиная с середины восьмидесятых, главным политическим термином стало конечно же слово «демократия». Говорю это безо всяких подсчетов. Я так чувствую, и уверен, что чувство меня не обманывает.
В политическом дискурсе 1980-х годов и ранних 1990-х годов «демократам» противопоставляли «патриотов» или «коммунистов». Это не столько смешно, сколько симптоматично. В первом случае демократия воспринималась как курс на реформы по западным шаблонам, а патриотизм — как идеология реакции, застоя, дурной самобытности. Хотя на самом деле все обстояло и поныне обстоит не так, демократизацию нельзя путать с вестернизацией, а патриотизм — с почвенничеством. Но, как говорил один очень эффективный постсоветский лидер, «в жизни все не так, как на самом деле».
Во втором случае демократия понималась как многообразная и многосторонняя свобода, в противовес советско-коммунистическому гаечному ключу. Процедурная основа демократии отходила на второй план, поглощалась концепциями демократии-западничества и демократии-свободы. Это естественно. Принцип разделения властей, принцип свободных выборов, мирной конкуренции политических идей и программ, мирной смены партий у руля государства — все эти принципы становятся реальностью только в благоприятной среде, в благоприятном («демократическом», извините за тавтологию) ценностном поле. Там, где люди действительно верят в независимость суда и право парламента издавать законы, а также в право маленького человека раз в четыре — шесть лет влиять на большую политику, — там процедурные святыни демократии становятся воистину чудотворными. В ином случае это пустые обряды, сотворенные кумиры. Когда Мисаил спросил Чуева, правда ли то, что они святые иконы называют досками, Чуев отвечал: «Да ты переверни, какую хочешь, икону, сам увидишь» (Лев Толстой, «Фальшивый купон», ч. I, гл ХХ). Точно так же рассуждают нынешние иконоборцы демократии, и им трудно возразить по существу.
Когда какое-то слово слишком нагружено нашими оценками и симпатиями, непременно возникает путаница. Лучший пример — «гражданское общество». Обычно считается, что гражданское общество — это синоним зрелого и ответственного общества, а независимые гражданские организации — это просто чудо что такое. Однако самоорганизация граждан бывает всякая-разная: скинхеды, например, тоже организуются совершенно самостоятельно и некоммерчески.
Демократия давно уже стала синонимом хорошего государственного устройства. От этого возникают две риторические фигуры: «наше государство хорошее, следовательно, демократическое». Оно бы еще ничего, если в этом государстве действительно соблюдаются все права и свободы (а там пусть оно будет монархией или теократией). Вторая, более опасная фигура: «наше государство демократическое, следовательно, хорошее». Беда в том, что на земле очень мало настоящих монархий и совсем нет чистых теократий (разве что Ватикан). Кругом одни сплошные демократии с национальной, социальной, религиозной, исторической или административной спецификой.
Вот фраза из журнала «Новое время», из редакционной статьи мая 1945 года: три великие демократические державы — СССР, США и Великобритания — разгромили нацистскую Германию. И в «Известиях» в те же дни говорилось об «успешном боевом содружестве демократических держав». Таков был официальный газетный шаблон.
Но только ли шаблон? Рискну сказать, что нет. СССР был демократической страной. Более того, это была радикальнейшая из демократий. Мне возразят — но ведь СССР был тоталитарным государством! Да, разумеется. Но противопоставлять тоталитаризм и демократию нельзя. Все равно что сравнивать блондина с доцентом, а интересную книгу с иллюстрированной.
Что такое демократия в своей основе? Это представление о фундаментальном равноправии людей. Действительно всех людей, что и отличает демократию ХХ века от демократий XVIII–XIX веков, где «все люди» — это белые богатые свободнорожденные мужчины. Главная демократическая задача — сломать любые сословные, этнические, экономические, культурные и прочие перегородки, препятствующие свободному движению человека по социальной лестнице. Демократия строит социальные лифты. Советский лифт (именно вследствие масштабов и радикализма демократической революции) был самым скорым и смертоносным — на верхнем этаже ждала «чрезвычайная тройка»; был достигнут страшный темп сменяемости элит. Разумеется, в этом нет ничего хорошего, потому что успокоить демократический энтузиазм народа можно было только с помощью тоталитаризма.
Что же такое тоталитаризм? Однотипность социальных благ, материальных и духовных. Советское государство полностью овладело экономикой и политикой, культурой и частной жизнью граждан. И сделало это с помощью развитой системы социальных сервисов, бесплатных или по копеечной цене. Все было недорогим и одинаковым. И не надо говорить, что тоталитарная демократия «играла на понижение». Впрочем, для людей образованных, богатых, утонченных — несомненно. Но для подавляющего большинства жителей нищей, темной крестьянской страны сама возможность лечиться у доктора и ходить в школу была невиданным социальным взлетом.
«Бесплатное всё» было самой лучшей пропагандой единства и сплоченности. Тоталитаризм — это лишь во вторую очередь политический сыск, концлагерь и война. Это признаки деспотизма и милитаризма, которые сопровождают тоталитаризм. Многие принимают их за лицо тоталитаризма. Но это скорее устрашающая маска.
Что же противостоит тоталитаризму, если не демократия? Думается, на другом полюсе находится плюралистическое общественное устройство. С разными формами собственности и хозяйственной активности, политического участия, социальной организации, духовной жизни.
А демократия в XVIII–XIX веках противостояла сословному обществу, а в ХХ веке — расизму, этнократии. Вспомним формулу мая 1945 года: великие демократические державы победили нацистское (то есть националистическое, расистское) государство. Сам факт, что какие-то люди по факту рождения, по факту цвета кожи или формы носа приговорены к рабству или к смерти, — сам этот факт был нестерпимым оскорблением для тех, кто исповедовал идею равноправия, то есть базовую идею демократии.
Этнократическое государство может быть тоталитарным, как Германия при нацистах, но может быть более или менее плюралистическим, как ЮАР в эпоху апартеида. Раса была неодолимым социальным барьером, но расистское государство не промывало мозги чернокожему и цветному населению. Или другой пример: в некоторых странах постсоветского ареала процент нетитульных (некоренных) жителей весьма высок. Поэтому процесс ускоренного национального строительства в этих странах протекает трудно. Естественно (увы, естественно!), там возникают этнократические тенденции; тем самым демократия терпит урон. Однако эти страны остаются плюралистическими, что дает надежду на восстановление демократии во всей ее полноте.
