Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6305 ( № 4 2011)
Установка на революцию бескровную проводилась с почти абсолютной последовательностью: две-три смерти были, по сути, случайными. Офицеры сдерживали солдат, а те проявляли полную дисциплинированность. Само оружие они взяли как будто бы для того, чтобы продемонстрировать невозможность для себя его применения, и если пролили кровь, то прежде всего – собственную. Но всё бóльшая активность народных толп, собравшихся на Сенатской площади и вокруг, кажется, более всего парализовала активность восставших. Здесь очень обнажилась, может быть, самая трагическая сторона всего движения: …и народ!
«Класс русских крестьян, – писал, например, далеко не самый радикальный из декабристских деятелей Николай Тургенев, – всегда был главнейшим предметом моих симпатий…» «Принадлежа по своему происхождению к классу рабовладельцев, – вспоминал тот же Николай Тургенев, – я с детства познакомился с тяжёлым положением миллионов людей, которые стонут в России в цепях рабства». Нечто подобное могли сказать и говорили многие декабристы, с детства близко стоявшие к народной жизни, хотя и в особых условиях – дворянской усадьбы!
Об ужасном угнетении крестьян Кюхельбекер говорил в своих показаниях «не по слухам, а как очевидец, ибо живал в деревне не мимоездом».
В известном смысле можно было бы сказать, что они были «страшно далеки» от народа и потому, что были очень близки к нему: о незнании народа, во всяком случае, говорить не приходится.
Вообще необходимо продолжить уяснение всей сложности и масштабности вопроса об отношении декабристов к народу. Нужно учесть ещё и то, что народ явно дифференцировался в сознании многих из них. Да и сама проблема народа здесь оказывается многоаспектной и совсем не сводится к вопросу о народном восстании, хотя, естественно, думается прежде всего о нём, коль скоро речь идёт о революционном движении.
Прежде всего декабристам свойственно было глубокое понимание роли народа в истории. Мы часто и охотно, говоря о проблеме народа, противопоставляем декабристам Пушкина. Нужно иметь в виду, однако, что опыт их здесь был очень близок, но только лежал в разных сферах: собственно эстетической и собственно политической, то есть практически-художественной и практически-социальной. Общая же идея решающей роли народа в истории вполне овладела их умами довольно рано.
Декабристы в основном были офицерами. И это обстоятельство тоже оказалось прямо связано с общенациональными, народными судьбами и было выражением их. Декабрист генерал М.А. Фонвизин, называя войну 1812 года народной, писал, что Наполеоновские войны заставили «русских патриотов исключительно посвятить себя военному званию на защиту отечества… Все порядочные и образованные молодые люди (дворяне), презирая гражданскую службу, шли в одну военную; молодые тайные и действительные статские советники с радостью переходили в армию подполковниками и майорами перед 1812 годом…». Здесь лежит объяснение того, что почти все декабристы были офицерами. И офицерами, хорошо знавшими солдата. «Люди, действовавшие на солдат, – подтверждает Д. Завалишин, – стояли вполне на практической почве».
Потому-то именно декабристы создали первый опыт агитационной массовой и социально точно направленной поэзии.
Армия справедливо мыслилась ими как особая сфера русской жизни, особенно армия, совершившая освободительный поход. «Война 1812 года пробудила народ русский и составляет важный период в его политическом существовании. Между солдатами не было уже бессмысленных орудий, каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле». Это писал декабрист, бывший капитан Семёновского полка, герой войны 1812 года И. Якушкин. Именно такая армия, такой солдат противопоставлялись декабристами другим сословиям. «Их (чиновников, дворянство. – Н.С.) можно было бы погнать к присяге, как загоняют баранов в хлев, но не так легко было заставить присягнуть армию, а гвардию, считаю, вовсе бы было невозможно к тому принудить. Кто служил в полках, тот знает, что русский солдат судит о всяком приказании, которое даёт ему начальник». Это писал декабрист, бывший полковник Преображенского полка, герой войны 1812 года князь С. Трубецкой.
Вот почему, скажем, солдатское восстание Семёновского полка декабристов не только не пугало, но обнадёживало.
В дальнейшем, уже по дороге в Сибирь, случилось так, что ссыльных на одном из этапов охраняли бывшие, тоже уже сосланные в армию семёновские солдаты. «Как благородно выдержали себя эти чудные солдаты. Эти люди были здесь образцом дисциплины и безукоризненны в поведении, как будто носили в душе воспоминание того, что они были первым полком в гвардии; и не одною только выправкою и фронтом, а особенно своим благородным поведением и развитостью…»
Известную характеристику русского бунта как «бессмысленного и беспощадного» историки литературы иной раз не прочь отнести если не на счёт недомыслия дворянского недоросля Петра Гринёва, то, во всяком случае, на счёт ограниченности дворянского революционера Александра Пушкина. Между тем характеристика эта стала одной из постоянных формул-определений в истории русского общества именно в силу своей точности. Недаром воспользовался ею и Ленин, когда писал: «Мы… нисколько не стираем разницы между «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», и революционной борьбой».
Когда Пушкин писал «Капитанскую дочку», то это было осмыслением трагического характера русской истории. И опиралось оно на декабристский опыт не только в том смысле, что от него отталкивалось, но и в том, что его включало. Недаром размышления Пушкина над судьбой Пугачёва близки тому, что думали и писали о нём декабристы: «Пугачёв! И можно ли прийти с обычным презрением к этой великой исторической личности и не остановиться и грустно, и задумчиво над этим гражданином-разбойником?.. Его разбоям предшествовали разбои дикой власти… Если Пугачёв пошёл разбоем, то Михельсон пошёл тем же путём, с той разницею, что первый стоял за свободу, а последний настаивал на закреплении дикого рабства».
Декабристы не могли без народа рассчитывать на успех дела, каким оно им в идеале рисовалось. И знали это. Декабристы не могли рассчитывать на успех такого дела и с народом. И это знали. «К несчастью, общественное устройство в России ещё и до сих пор таково, что военная сила одна без содействия народа может не только располагать престолом, но и изменить образ правления». «Без содействия народа…» (!) «К несчастью…» (!) – это пишет декабрист князь Трубецкой.
Мы охотно и много говорили о том, что декабристы, так сказать, не поднялись до идеи народного восстания, не овладели этим принципом в силу классовой ограниченности. Но не нужно забывать и того, что народное восстание тогда и не могло быть ничем иным, кроме как «бунтом, бессмысленным и беспощадным». Здесь лежит одна из предпосылок трагической ситуации 1825 года.
По-настоящему декабризм предстаёт не только в истоках своих, но, может быть, ещё более в итогах. И в этом смысле декабризм не окончился 14 декабря. Более того. Он поднялся на новую и высшую ступень. Вряд ли можно, как это часто в литературе о декабризме имеет место, говорить о надломе, который пережили они с крахом восстания. Кстати, николаевский режим судил об этом очень здраво – отсюда та последовательность в преследовании декабристов, которую не объяснишь только царской мелочностью и мстительностью.
Чутко ощущало это и искусство разного времени и на разных уровнях. Ещё Грибоедов не только писал о настоящем, но и пророчил, передавая всю силу противостояния своего героя старому миру, всю окончательность разрыва с ним.
В 60-х годах XX века Ленинградский Большой драматический театр показал своё «Горе от ума», столь многих, хотя и по-разному, взволновавшее. Особенно произвольным по отношению к тексту казался некоторым Чацкий. И не кричал он, провозглашая разрыв, гневно и уверенно: «Карету мне, карету!», а разве что только не стонал. Однако, думается, театр был прав даже и исторически по отношению к декабризму, объёмному и многоэтапному, и нарушения правды, самой большой правды декабризма, не было, или, скорее, она тем более была выявлена: Чацкий мог из фамусовского дома, из фамусовского мира убегать, мог из него и уползти. Но приползти к нему он не мог.
Много-много лет спустя после восстания, уже в конце века, А.С. Гангеблов писал о том, сколько разочарования испытало бы русское общество, окажись ему доступны материалы следственной комиссии. И что же? Пришло время. Материалы эти стали доступны, а разочарования «русскому обществу» испытать не пришлось.
Белинский сказал однажды, что сильный, лучший человек в самом своём падении выше слабого в самом его восстании. И здесь имела место слабость людей, обретавших в ходе и после кризиса новую силу. «Достаточно было, – вспоминал Поджио, – того знаменитого дня, когда после возводимых показаний брата на брата, друга на друга, мы, собранные все вместе в павловском карэ, для вывода нас на место казни, – мы, в объятиях самых горячих, забыли и горе, и страдания, и судьбу, нас ожидающую. Здесь проложен рубеж и стоит черта, резко нас отделявшая от прошлого с настоящим и нашей будущностью! С этой поры мы обновились новыми силами… и если в виду двух столбов с перекладиной и замерли наши сердца, то это для того, чтобы забиться боем правильным, возрастающим и непрерывным до конца!..»
