Газета Завтра Газета - Газета Завтра 456 (34 2002)
Шерстюк просто брал материал, лежавший у него под ногами, думал о нем, а мысли свои скачивал в дневник. Они-то, эти мысли, и являются главным событием "Украденной книги". "Советская власть взорвала Страстной монастырь и построила на его месте кинотеатр "Россия"; наша же власть открыла там казино "Каро" и "Партийную зону", откуда по ночам транслируют патлатых, косноязычных и отвязных дегенератов,— сбылась мечта хипов. И мечту эту осуществили паскудные комсюки из МГИМО и прочих идеологических отделов... А дегенераты из "Партийной зоны" лет через двадцать могут запросто оказаться лагерными надсмотрщиками, палачами или председателями "троек". И это не будет предательством, ибо уже сегодня они танцуют на костях монахинь. Вот житуха! Сподобил меня Господь всё это наблюдать".
Сергей Шерстюк вырос не просто, как говаривали в прежние советские времена, в "приличной семье". Отец — генерал, хорошая квартира на Тверской, золотая юность обеспеченного хипстера, увлечение эзотерикой и абстракционизмом, учеба на престижнейшем искусствоведческом отделении истфака МГУ — это страницы видимой, "внешней" биографии. Дневники же Шерстюка приоткрывают его путь внутреннего, духовного делания. Как далекий от всякой политики, вполне богемный молодой художник превращается в русского националиста и монархиста? "Человек бывает монархистом не для того, чтобы прозревать или даже видеть всё как есть, а чтобы служить. Но вдруг случается, что кто-то прозревает именно до монархизма. И то хорошо. ...Достоевского вдруг вспомнил. Ему помог острог, а мне было достаточно стать хиппи. Вчера стал хиппи, а назавтра уже монархист".
Один из близких друзей Шерстюка и Майоровой так отозвался об этой паре: "Люди чести в наступившие времена безчестия". Сильное и точное определение. Будучи человеком чести, Сергей Шерстюк спустя 76 лет после февраля 1917 г. считал себя (как продолжателя Белого дела) повинным в клятвопреступлении перед последним русским государем. "Я не люблю большевиков, никогда не прощу их ритуальные убийства и ритуальное надругательство над православием, но, победи вдруг белые, я знаю, невзорванные храмы постигло бы запустение. В них производили бы кока-колу... По воскресеньям мы ходили бы в игрушечные церкви, вымаливая у Бога прибыль. Религия стала бы ритуалом чисто накопительским, а храм — продолжением компьютера. ...Я очень люблю русских офицеров, юнкеров и солдат, не убоявшихся поднять оружие против змия, но они не Белое дело, они — русские. Белое дело — это все та же идея индустриальной цивилизации. И мы повинны не в поражении, а в клятвопреступлении. Многие офицеры не поняли, что вели их в бои клятвопреступники. Алексеев, Корнилов, Колчак, Деникин, Врангель — люди, без которых невозможна Февральская революция, невозможно было бы отречение нашего царя, они клятвопреступники. Это они завели машину, которая спустя 76 лет расстреляла "Белый дом". Собственно расстреляла свое "Белое дело".
В посткоммунистической России, в мутном и смрадном болоте, именуемом "эрэфией", Шерстюк не признал своего Отечества, не признал страны, в которой ему хотелось бы жить. "Гадость и пир жлобов",— записал Шерстюк о современной России. В этом он вполне созвучен с одним из своих любимейших авторов, Константином Леонтьевым, писавшим за век до Шерстюка: "Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой служить… Я желаю, чтобы отчизна достойна была моего уважения и Россию всякую (например, такую, в которой Градовский и Стасюлевич ограничивали бы власть министров) я могу разве по принуждению выносить..." Шерстюк не испытывал особой ностальгии и по канувшей Совдепии, благо холщовые, опухшие от водки коммунистические рыла никуда не делись, а просто, выйдя из КПСС, грамотно перераспределились по всему российскому политическому спектру. Как вся русская литература вышла из гоголевской "Шинели", так и весь нынешний политический бомонд, от президента до префекта, вырос из непереваренных позднесоветских комплексов.
Ностальгия Шерстюка — это тоска по Русской Империи, она была его Раем, безвозвратно утраченным в феврале 1917 года. Слабый и искаженный свет той великой Белой империи отражался (пусть и весьма карикатурно) и на увядавшем Красном Совдепе. Конечно, современному человеку и фальшивый блеск стекляруса может напомнить о сиянии алмаза. Сам Шерстюк эту разницу прекрасно понимал: он однажды заметил, что русский блаженный и советский сумасшедший не имеют к друг другу никакого отношения.
"Это ж каким надо быть дураком, чтоб, убив Николая II, решить, что власть у него отнял! Это он тебе ад на земле построил, а ты что думал, дурак? ...вечный ад на куске фанеры, вырезанной в форме России и приклеенной к преисподней. А Россию Николай II с собой на небо забрал... Хотя, кажется, кто-то с небесной России уже прилетел... Идешь по фанерной России и вдруг — бац! — ручей, дуб, пшеница, солнце — ну как на небе! Господи, спаси Россию..."
19 марта 1994 года, размышляя о судьбе Русской Империи, Сергей Шерстюк делает в дневнике одну из самых поразительных и провидческих записей, полную эсхатологического понимания действительности: "Без Российской Империи — или СССР, или русский фашизм. Теперь уж, извините. Тут даже ни ума, ни мудрости не надо, чтобы такое понимать. ...Русский фашизм будет материализацией русского настроения — а это покруче, чем две тысячи лет денежки считать. Потому что все денежки могут оказаться недействительными. Их ведь русский фашизм может и отменить вкупе с бриллиантами и бранзулетками. Тут человечество не цивилизацию, которая и так обосралась, потерять может, а вообще человеческую историю".
А дальше что? Мiр кончится. Вновь будет обретен утраченный Райский Сад, о котором тосковал Шерстюк. Снизойдет с неба великий Град, Святый Небесный Иерусалим. "Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни"; (Апок., 21; 25, 27).
Сергей Шерстюк и Елена Майорова похоронены на Троекуровском кладбище. Отпевали их в церкви Большого Вознесения на Никитской, где венчался Пушкин...
Царствие им Небесное. Горняя Тверская. Горнее Замоскворечье. Горний Иерусалим.
Путь каждого христианина к обретению Рая обязательно лежит через Голгофу.
ФЕНОМЕН МУХИНА
Ольга Генкина
19 августа 2002 0
34(457)
Date: 20-08-2002
Author: Ольга Генкина
ФЕНОМЕН МУХИНА
Юрий МУХИН. Убийство Сталина и Берии. — М.: Крымский мост, 2002.
Феномен писателя и публициста Юрия Мухина понятен лишь в контексте фантастической российской действительности последних пятнадцати лет. Когда он, дипломированный инженер-металлург, в начале 70-х променял украинскую степь на казахскую — это было типично для выпускника советского вуза. Его карьерный производственный взлет из молодых специалистов в крупные руководители тоже вписывался в стандарты обычной судьбы умного энергичного человека эпохи СССР. Естественно, что гибельное раскачивание "лодки" под названием "СССР" прежде всего встревожило производственников. Люди дела, они первыми почувствовали смертоносную опасность "наклона" страны в сторону Запада с его апологетикой рынка, способного в одночасье обрушить экономику огромного государства. Они пытались сопротивляться, но были обречены — Союз был уничтожен. Казахстан стал “ближним зарубежьем” Грянувший вскоре девятый вал Казахской приватизации не оставлял выбора: принять навязанные правила игры или оказаться "за бортом". Первый вариант открывал путь в олигархи, второй — в прозябание и нищету. Мухин выбрал третий: бескомпромиссную борьбу с новой реальностью, которая заставила кардинально изменить жизнь.
Из провинции “русского-зарубежного” города Eрмак, из просторных корпусов огромного металлургического завода, где он занимал немалую руководящую должность и имел, прямо скажем, очень хорошее материальное положение, в Москву, с её доселе не известной ему новой, буржуазной ипостасью и столь же непостижимой амбивалентностью политиков, за спинами которых (тех и других) маячил с довольной ухмылкой Меркурий — античный бог коммерции, ради которого продавалось всё и вся, ради которого была разрушена великая страна.
В столице “новой России” его никто не ждал и не хотел знать, поэтому ему, подобно бальзаковскому герою из "Утраченных иллюзий", приходилось пробиваться и закрепляться в ином социальном слое с немалым риском для новообретенного профессионального статуса. По большому счету он так и не нашел себе места в Москве: среди патриотической оппозиции он — борец-одиночка. Его оружие — перо. Он оттачивал его на страницах газеты "День" (нынешней "Завтра"). Семь лет издает собственную газету "Дуэль", надеясь ленинским способом собрать соратников для борьбы за подлинную демократию. Отсутствие гуманитарного образования компенсируют безмерная страсть к познанию, компьютерная изощренность ума и эмоциональная безудержность, нередко граничащая с некорректностью словоизъявления. Его вызов столичным тусовкам созвучен поэтическому демаршу Марины Цветаевой: "Одна из всех — за всех — противу всех!", хотя товарищ Мухин и не подозревает об этом созвучии.
