Иван Миронов - Родина имени Путина
Через четыре года после первой отсидки Руслан спалился на убийстве какого-то авторитетного чеченца, в кураже погони подстрелив двух посмертно-героических ментов.
— Обложили меня на какой-то даче: грядки, веники, самовар желтый, как гепатит, — рассказывал Руслан. — И много банок: соленья, варенья. Менты — дачу в кольцо, орут «сдавайся», а штурмовать боятся. У меня на кармане три грамма кокаина, «баян»[2] из-под «хмурого»[3] и «стечкин» с полной обоймой. Понял, что вариантов соскочить с прожарки на этот раз нет, решил отъехать красиво — от передоза. Нашел ложку, вскипятил весь кокос, в шприц и в вену. Сижу кайфую, жру соленые помидоры, жду, когда сдохну. Потом ждать надоело, взял банку и пошел на улицу. Выхожу на крыльцо, как Пугачева, в прожектора. Вцепился в банку, она, как пол-меня, и тяжелая, сука такая. Голоса кругом далекие, как в горах. Менты, такие смешные, кричат, чтобы руки поднял. А как я их подниму, банка-то разобьется, а в ней помидоры. Очнулся уже на тюремной больничке, откачали. Потом пытали страшно, что и спасло. Под вечер после четырехдневной инквизиции я согласился дать показания. Мусора, запыханные, сами уже слабо соображают, все оформили, но решили меня еще немножко хабариками пожечь. Видят, мясо шипит, а я уже словно блаженный. Расслабились, расползлись. Короче, удалось вписать в протокол строчку заветную: «показания даны мною под пытками». Через полгода суд присяжных. Прокурор бодро на автомате оглашает мои показания, механически завершает их сакраментальной фразой, что я в конце дописал. Судья в истерике, прокурор бледный. Оправдали меня. Везет мне по этой жизни, заговоренный, наверное. Жизнь как женщина: чем больше ее презираешь, тем она сильнее тебя любит!
Спустя полгода Бесика найдут повешенным в карцере.
//__ * * * __//— Сергеич, а чего ты за бугор не свалил? — Саня внимательно разжевывал баланду. — По-любому же знал, что примут.
— За границей, Сашок, как под водой — тихо, тепло, уютно, только дышать нечем, — вздохнул Кум.
— Здесь зато, дыши, чем хочешь! Хочешь — «Доместосом», хочешь — парашей, хочешь — испарениями Ирискина. Я, конечно, тоже патриот. Но дышать хочу растительностью среднерусской равнины, а не растительностью вонючих азеров, разлагающихся на соседних нарах.
— Сань, у меня ромашковый шампунь есть! Нюхай сколько душе угодно! — поддел сокамерника Жарецкий.
— Зеленая жижа вместо ромашек, желто-бурая вместо еды, забор вместо свободы и два ублюдка вместо национальной гордости! По-вашему, это Родина?
— А что, по-твоему, свобода? — прищурился Сергеич.
— Свобода в правде!
— Саня, не надо путать поллюции с иллюзиями, — горько усмехнулся Кум.
— Сергеич, история во всем разберется.
— История — рабыня победителя. Красивая, богатая, интересная, но лживая и продажная. Отдается за страх и за деньги. Она так и называется, по принадлежности — история государства! А кто сегодня государство? Эта шпана еще пять лет назад в Смольном на меня шнырила. Принеси-подай, иди на. не мешай. Я их лично от малолеток и кокаина отмазывал. Вот оно, государство. Знаешь, что такое «крысиный король»?
— Мышонок с тремя головами?
— Это такая хрень, которую до сих пор не могут объяснить. Крысы — двадцать, тридцать, причем одного возраста, намертво сплетаются хвостами, превращаясь в коллективный разум. Другие крысы их кормят и оберегают. Это большой крысиный мозг из связанных крысиных тушек. В этом их сила. Но в этом их обреченность. Как только в этой спайке гибнет одна, у остальных шансов нет. Они будут или перебиты человеком, или сдохнут под трупом партнера, или их сожрут те, кто еще вчера кормил и охранял.
— Вы бы поаккуратнее в выражениях. Сань, тебе мало одного однообразного десятилетия? — вмешался Жарецкий, не вытерпев крамолы.
— Да мне уже все пожевать. Еще с класса десятого, когда меня дети-дебилы чуть не порешили.
— Как это?
— Я ж родом из Волгограда. Попросил меня директор нашей школы полгода вести урок истории в коррекционном классе. При этом класс вроде как пятый, но самый младший ученик — мой ровесник. Практически все двадцать идиотов — «дети карнавалов», зачатые в праздничной несознанке родителей. Черти натуральные: тупые, непредсказуемые и с силищей немереной. Так вот, я одному Васе поставил неосторожно «тройку», а тот в ответ молча швырнул в меня чугунную «Родину-мать» — дура такая, килограммов под двадцать.
А я спокойно рисую оценку в журнале, голову поднял в последний момент. Еле успел отклониться. А эта железная женщина снесла доску и вырвала из стены кусок цемента. Потом меня убивали только в тюрьме.
— Зэки злые? — хмыкнул Бесик.
— Мусора. В конце «нулевых», год восьмой, если не изменяет память. Летом. Обход делал сам хозяин Бутырки. Вывели нас на продол. Начальник оказался не в настроении.
— Пять суток карцера, — говорит мне.
— За что?
— Матрас не завернул.
— Делайте, что хотите. Это ваша прерогатива, — отвечаю я.
Нас впятером закрыли на сборку. Через пару минут открываются «тормоза», и заходят человек двадцать: дежурная смена и резервная группа. Начальник оглядывает нас ненавидяще-похмельным взглядом, разворачивается к вертухаям и так лаконичнокрикливо: «Применить спецсредства». Я думал, что потравят газом, как тараканов дустом, и все. А они достали резиновые сабли и порубили нас всех до одного, до потери сознания. Перед отключкой успел крикнуть «Господи, спаси!» и отрубился. Когда очнулся, решил, что пробита голова и сломаны руки. Начал ощупывать себя с закрытыми глазами — вроде нет. Открываю глаза, а встать не могу. Посмотрел на себя — отбивная, мясо от костей отслаивается. Заходят вертухаи: «Подпишите бумаги, что претензий к администрации не имеете. Не подпишете, все повторится!» Мы отказались, стали молиться. Все пятеро.
Один из нас был муслик, так он по-своему. Там потолки были со сводами, прямо как в храме. Читали «Отче наш» и «Девяностый псалом»: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится.». Я не думал, что это так может одухотворить.
«Где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я среди них». А нас пятеро, и мы во славу Божию стали молиться именно в этот момент от всего сердца настолько, насколько вмещала Вера. И я почувствовал, что вся боль моя прошла, как будто меня и не били, но был готов сам бить и крушить их. Настолько была велика моя Вера! И все были в таком же духе. Потом нас стали дергать по одному на беседу к начальнику, который выписал по 15 суток карцера. Мотивировка: то ли бунт, то ли сопротивление. Точно не помню. После этого сумасшедшего избиения вся голова была черная, а тело в отметинах от резиновых сабель. Даже невозможно было открыть глаза. И вот ночью я проснулся от того, что забыл, как дышать. Представляешь, глупость какая?! Голова закружилась, и такое состояние, как будто ты перепил, начался «космос» и в этот момент я забыл, как дышать.
В тридцать пять лет я забыл, как дышать. Как ежик. Наверное, все это продолжалось доли секунды, но предо мной прошла вся жизнь. Я стал прощаться со всеми родными, близкими, с отцом, матерью и подумал: «Вот наступил мой час!» В духовной литературе я читал, как умирают старцы. Вот эти последние вздохи, такое ощущение, что выходит душа. Я испытал этот миг. Но самое жуткое, когда я умирал, мне в ухо невидимый враг нашептывал: «Ты еще не все миллионы заработал!» И меня поразило, что даже в последний момент жизни дьявол искушает. Через какое-то мгновение, может, тридцать секунд, может, минута, я начал выравнивать дыхание. Еле сел на шконарь, отдышался. Через минут сорок снова уснул, а через час повторилось все заново. Я снова умирал. Душа содрогнулась, и тогда я стал молиться, каждый день и по ночам делая земные поклоны не меньше, чем по триста раз, и только так я избавился от головной боли и поставил себя на ноги. Позже я узнал, что один из парней, кто был со мной, умер, другой сошел с ума.
— Хапнул ты горя, Санек! — охнул Жарецкий.
— Тебе жалко юродивых, Ген? — задумчиво улыбнулся бандит.
— Конечно. Дурачков убогих.
— А ты никогда не вглядывался в их лица?
— Ну, видел. Перекошены от безумия.
— Гена, это счастливые лица. Счастливы нищетой, инвалидностью, голодом. Счастливы собственным безумием. Ни одна женщина, никакие деньги и власть не приблизят нас даже к дверям той убогой радости. Мы с тобой никогда не будем так счастливы, как они!
— Ты это сейчас к чему? — насторожился Жарецкий.
— Они-то, душевные инвалиды, показали мне, здоровому, истинную дорогу к счастью.
— Странный ты какой-то сегодня, Сашок, — Кум промокнул рукавом испарину на лбу. — Извини, если перебил. Рассказывай.
Поощренный вниманием соседей Саша под крепко заваренный чай начал историю своего преображения.
«В начале двухтысячных что-то нехорошее стало вокруг кружиться. Сначала какие-то мелкие аварии. Я тогда не понимал, что это предупреждения. Машины, казалось, въезжали в меня на ровном месте. Но началось все с кошки. Кошка у меня была сиамская, умная на редкость. Жена забеременела и захотела взять мурку, а потом меня к ней же и приревновала. Пришлось отдать, после чего началась цепочка взаимовытекающих последствий. Сперва мой «крузак» стал, словно магнитом, притягивать другие тачки. Бились об меня как яйца. Как сейчас помню, хочу развернуться, машина встречная останавливается — пропускает, а затем резко въезжает мне в бочину. Помяла крыло и дверь. В моей душе вскипело негодование. Естественно, человек с ходу ответил деньгами.
