Сергей Львов - Быть или казаться?
В тех случаях, когда действие или бездействие человека, живущего по принципу «Моя хата с краю…», создают угрозу здоровью, тем более жизни сограждан, мало убеждать — надо принуждать, недостаточно рассказывать — надо наказывать.
Среди многих писем меня особенно тронули те, в которых люди пишут не о своей собственной беде, хлопочут не о себе или своих ближних (хотя в таких хлопотах нет, разумеется, ничего зазорного). Особенно волнуют письма людей, кому не дает покоя, что где‑то, порой далеко, обойден вниманием, заботой человек, который не напоминает о себе. Не умеет или не хочет. И тогда находятся те, кто чужую беду воспринимают как свою. И не просто сочувствуют. Их сочувствие становится действием.
Сострадание — активный помощник.
Но как быть с теми, кто не видит, не слышит, не чувствует, когда больно и плохо другому? Постороннему, какими они считают всех, кроме себя, да, может быть, своей семьи, к которой, впрочем, тоже часто равнодушны. Как помочь и тем, кто страдает от равнодушия, и самим равнодушным?
С самого детства воспитывать — прежде всего самого себя — так, чтобы отзываться на чужую беду и спешить на помощь тому, кто в беде. И ни в жизни, ни в педагогике, ни в искусстве не считать сочувствие размагничивающей чувствительностью, чуждой нам сентиментальностью.
Сочувствие — великая человеческая способность и потребность, благо и долг. Людям, такой способностью наделенным или тревожно ощутившим в себе ее недостаток, людям, воспитавшим в себе талант доброты, тем, кто умеет превращать сочувствие в содействие, живется труднее, чем бесчувственным. И беспокойнее. Но их совесть чиста. У них, как правило, вырастают хорошие дети. Их, как правило, уважают окружающие. Но даже если это правило нарушится и окружающие их не поймут, и дети обманут их надежды, они не отступят от своей нравственной позиции.
Бесчувственным кажется, что им хорошо. Они‑де наделены броней, которая защищает их от ненужных волнений и лишних забот. Но это им только кажется, не наделены они, а обделены. Рано или поздно — как аукнется, так и откликнется!
На мою долю недавно выпало счастье познакомиться со старым мудрым врачом. Он нередко появляется в своем отделении в выходные дни и в праздники, не по экстренной необходимости, а по душевной потребности. Он разговаривает с больными не только об их болезни, но и на сложные жизненные темы. Он умеет вселить в них надежду и бодрость. Многолетние наблюдения показали ему, что человек, который никогда никому не сочувствовал, ничьих страданий не сопереживал, очутившись перед собственной бедой, оказывается не готовым к ней. Жалким и беспомощным встречает он такое испытание. Эгоизм, черствость, равнодушие, бессердечность жестоко мстят за себя. Слепым страхом. Одиночеством. Запоздалым раскаянием.
Говорю это и вспоминаю, сколько раз слышал не слова поддержки, а возражения. Нередко раздраженные. Порой озлобленные. Характерный ход мыслей возражающих таков: «Вот вы говорите, чаще — вот вы силитесь доказать: слабых, старых, больных, инвалидов, детей, родителей надо любить и уважать, им надо помогать. Что же вы слепой, не видите, сколько инвалидов — алкоголики? Не знаете что ли, как занудливы многие старики? Как докучливы многие больные? Как скверны многие дети?» Правильно, бывают и пьющие инвалиды, и занудливые старики, и докучливые больные, и скверные дети, и даже плохие родители. И конечно, куда лучше для всех было бы, если б инвалиды (и не только инвалиды) не пили бы, больные — не страдали или страдали бы молча, молчали бы разговорчивые старики и не в меру резвые дети… И тем не менее родителей и детей необходимо любить и уважать, малым, слабым, больным, старым, беспомощным помогать. Оправданий, освобождающих от этого, не было, нет. И быть не может. Этих непреложных истин отменить не может никто.
Одно из самых важных человеческих чувств — сочувствие. И пусть оно не остается просто сочувствием, а станет действием. Содействием. Тому, кто в нем нуждается, кому плохо, хотя он и молчит, к нему надо приходить на помощь, не ожидая зова. Нет радиоприемника более сильного и чуткого, чем человеческая душа. Если ее настроить на волну высокой человечности.
Крик
Расскажу об этом случае с протокольной точностью. Инженера Н. на реанимационной машине «Скорой помощи» привезли в кардиологическую больницу и поместили в отделение интенсивной терапии. К вновь доставленному больному подкатывали передвижной аппарат и записывали ЭКГ на бумажную ленту. У него брали кровь из пальца и отправляли ее на срочный анализ. Ему измеряли давление. Его смотрели врачи и профессор. Ему вводили в вены иглы капельниц. Массажем сердца, мощным разрядом электротока и другими чрезвычайными мерами спасали его, когда он был в состоянии клинической смерти. Все это инженер Н. воспринимал сквозь боль, чуть ослабевшую после уколов, сквозь страх, который не отступал. Ему казалось, что он никогда не сможет по-настоящему вздохнуть. Сердечные приступы у него бывали и прежде, но не такие сильные. А подобного ужаса он не испытывал никогда. Казалось, сейчас все начнется сначала…
В истории болезни инженера Н. было записано, когда и как начался приступ, сколько времени не удавалось его прервать врачам «Скорой помощи», с каким диагнозом был он доставлен в стационар. Не было только записано, что же предшествовало этому приступу.
А предшествовало ему вот что: на работе на инженера Н. накричали. Громко и грубо. Едва Н. услышал этот крик, у него тяжело застучало сердце, голову сдавило железным обручем, стало трудно дышать. Крик был столь безобразен, слова так грубы, что Н. никак не мог понять сути дела — есть ли в беспощадном разносе дельное зерно, в чем и насколько он провинился? Кричавший распалялся все сильнее, а тот, кого разносили, чувствовал только одно: это надо остановить немедленно! Предвестники беды уже давали сигнал режущей болью в сердце.
Инженер Н. вышел из кабинета, едва дотащился до своего отдела, рухнул на стул и с трудом досидел до конца дня. Он то и дело брал в рот белую таблетку нитроглицерина, она щипала язык, но почти не давала облегчения. Дома на лестнице и случилось то, что превратило его, мужчину сорока пяти лет, дельного специалиста, хорошего работника, мужа и отца семейства, в тяжело больного человека.
Не все, что происходит после чего‑нибудь, происходит вследствие этого. Но дотошный врач докопался, что было «пусковым моментом» приступа, и усмотрел почти стопроцентную зависимость между грубым разносом и инфарктом у Н. Крик вызвал состояние стресса. Стрессу «безразлично», какая именно вредность его вызвала. Реакция на крик у того, на кого этот крик направлен, похожа на реакцию, вызванную ядом, сильной болью, ударом тока, ожогом: резко сужаются сосуды, повышается давление, начинает частить пульс. Для врача, лечившего II., было бесспорно: инфаркт, который подорвал здоровье пациента, надолго ограничил его трудоспособность, а может быть, и сократил ему жизнь, связан с обрушившимся на него криком. Теперь месяцами придется исправлять вред, нанесенный несколькими минутами безобразной несдержанности — несколькими минутами крика. Если бы злоумышленник ранил Н., он предстал бы перед судом. Рана, которую нанес инженеру Н. крикун, ничуть не легче удара ножом в грудь, но судебной кары за нее, увы, не предусмотрено.
Врач, рассказавший мне эту историю, говорил со сдержанной и бессильной яростью. Случай с Н. в его практике не единственный. Я спросил: «А было со стороны Н. какое‑нибудь упущение, которое могло бы если и не оправдать, то объяснить поведение кричавшего?» Врач ответил: «Сослуживцы Н. утверждают: никакого упущения не было, чистое недоразумение. Но даже если бы и было со стороны Н. упущение! Нужно тогда кричать? Чтобы устранить упущение, следует собраться с мыслями, продумать меры. Всему этому крик не помогает, наоборот, мешает. Кричат там, где не думают, а где думают, там не кричат. И снова скажу как врач: если бы Н. действительно допустил ошибку, разве его начальнику это дало бы право ударить его ножом? Крику нет оправдания!»
Молодая замужняя женщина с высшим образованием. У ее мужа тоже высшее образование. Живут в хорошей квартире. У них машина, немало интересных книг, телевизор и пр. Когда эта женщина из благополучной на первый взгляд семьи воспитывает детей, это слышно сквозь двери, окна, стены… На лестнице. Во дворе. В соседних квартирах. Не стесняясь окружающих, она вопит: «Заткнись, дрянь!» — младшей дочке. «Руки, ноги переломаю!» — старшей. «Идиотки» — обоим детям. Не выдержав, в соседней квартире начинает лаять собака, и, право, лай собаки звучит интеллигентнее этого крика. Самое печальное: дети уже привыкли. От них теперь не добиться послушания ни спокойными словами, ни воплем: «Убью!» Муж мирится с этой вакханалией крика. Впрочем, супруги друг на друга кричат тоже. Мне приходится иногда видеть эту молодую женщину в пароксизме крика — ее лицо, обычно миловидное, становится страшной маской. Она стареет сразу на много лет. Не трудно догадаться, что будет дальше: в один непрекрасный день младшая или старшая дочь, а то и обе вместе ответят матери криком и бранью. Опасная цепная реакция…
