Своими глазами - Адельгейм Павел
1. Список "двадцатки": В "двадцатке "1967 г. на сегодня числится 15 человек.
2. В этом документе расписались 10 из 15 человек в том, что в собрании "двадцатки"и выборах "Шапоренки и других" они участия не принимали"[147].
Интересно, что уполномоченный отказался ознакомить исполорган с протоколом этого "выборного собрания" и не смог указать дату и место его проведения[148].
Двор Облисполкома. Слева от ворот невзрачный кабинет Рахимова. В стороне худая женщина с резкими чертами лица беседует с маленькой, подвижной еврейкой. Это Марфа Цапаева и Зинаида Туликова. Подходит полная с болезненным лицом Лена Михайлова.
— Ну как?
— Дело налаживается.
Подходят Костина и Киселева:
— Ну что?
— Улучшается.
Эти женщины приходят сюда ежедневно. Вот уже несколько месяцев. Девять утра. Через двор медленно, раскачивающейся походкой идет Рахимов. Отпирает дверь. За ним уверенно вливаются в кабинет ожидавшие его женщины. Откуда ни возьмись, следом в кабинет входит еще одна, но гораздо более многочисленная группа, в кабинете сразу становится душно.
Они входят настороженно, но решительно. Рахимов смотрит на них недружелюбно. Надо видеть эту расползшуюся в бедрах, приземистую фигуру!
Опершись обеими руками о центр стола, весь подавшись вперед, Рахимов смотрит, широко разинув рот, поблескивая стеклами, словно пучеглазая лягушка высунула передние лапы на сухой камушек и замерла в раздумье: а стоит ли вылезать из воды?
— Я вас не приглашал.
— А этих приглашали?
— Они член "двадцатка".
— Как и мы.
— Горисполком не будет с вами договор заключить.
— А с ними будет?
— Они подавал мне заявлений.
— Мы тоже Вам подавали. Шестьдесят заявлений. Вы разве забыли?
— Ви мне все сердце… Ви мне надоель… Я через вас больница лежаль.
Тетя Катя приподнялась и начала махать на него газетой.
— Ви что делаете?
— Успокойтесь, товарищ уполномоченный. Давайте тихонько поговорим, послушаем, да и поймем.
Рахимов положил валидол под язык. Но тут в разговор ворвалась Настя.
— Это мира дело. Мы миром изберем. Народ…
Рахимов что‑то возражал. А за ее спиной закипала междуусобица:
— Стыдно тебе, Киселева, с ними по городу ходить. Мы тебя порядочной считали.
— Да я уйду из ихней "двадцатки". Разве я хочу? Они каждое утро за мной приходят: "иди, ты — "двадцатка".
— Я тебя, Дуся, верующей считала, — убеждает Костина, — а ты о. Алексею такое слово сказала: "волк в овечьей шкуре".
— Аты не видела, как он здесь, в кабинете, вот спроси Рахимова, при нем было. О. Алексей снял башмак с ноги, мне под нос сует, пальцем по каблуку стучит, говорит: вот ты кто! Это священнику можно? Я тебя тоже хорошей считала.
— А я хорошая. Вот Наташу спроси. Она меня знает.
— Я думала — ты хорошая, — оборачивается Наташа, — а ты — первая сплетница!
— Чтоб у тебя язык отсох!
— Да замолчи! Врешь все! Врешь! Что с глупой бабой разговаривать! — Последние слова Шапоренко произнес, хлопнув дверью. Мария Петровна победоносно оглядела всех. Рахимов пришипился. Сидел красный, растерянный.
Насилие № 1
"Уполномоченный продолжает требовать, чтобы исполорган сдал дела и ключи людям, которых он (Рахимов) назначил в исполорган и ревкомиссию без ведома церковной "двадцатки". 29 октября 1974 года Шапоренко, Тихонов, Цапаева явились в контору храма в сопровождении представителя горисполкома Урунбаева (член комиссии по соблюдению законодательства о культах) и сообщили, что пришли по указанию горисполкома принять дела от исполнительного органа. Накануне Рахимов предупредил исполорган, что 29 октября в час дня исполорган должен сдать дела товарищу Шапоренко".
"1 ноября 1974 года Рахимов дважды приходил в церковь с требованием сдать дела назначенному им исполоргану. Снова ему ответили, что сдача может быть произведена только после снятия действующего исполоргана и законного избрания нового. Исполорган не принял во внимание угрозы Рахимова"[149]. 13 ноября 1974 года в храм явилась зам. председателя горисполкома (председатель комиссии по соблюдению законодательства о культах) в сопровождении Урунбаева и потребовала, чтобы Бущанова сдала дела. В тот же день Бущанова получила повестку из милиции и прокуратуры. Нам грозят лишением свободы[150].
Рахимов снова вызвал в среду. Когда вошли в кабинет, он беседовал с баптистским пресвитером. Увидев, сморщился, обхватил голову руками:
— Идут. Я их видеть не могу. Вы знаете, что они делают?
— Говорят, церковь закрыли?
— Самовольно! Сами! Сами закрыли! Без разрешений горсовет. Двух священников сняли! Адельгейма хотят. Он — преступник. Знаете, какие он дела твориль? Я вам прочту. Вас волос дыба станет. Он против патриарха выступал. Они скоро с иконами в обком пойдут!
— Адельгейма давно нет.
— Кто меня снял?
— Он вам хороший инстрюкций оставил. Мы знаем. Он тебя поставил. Тебя снимают. А ты не уходишь. Почему дела не сдаваете?
— Я снималь!
— Напишите. Вручите. Слово к делу не пришьешь. На словах — не закон.
— Закон, что дышел, куда поверну — туда вышел. Я сказал — это закон. Сдавай дела.
— Пусть у тебя язык отсохнет, — вставила Настя.
— Замолчите, невозможно работать, — кричит Рахимов, не зная, как избавиться от Насти.
— Что ты так за свое место держишься? — пронзительно покрывает голоса Туликова.
— Не за место, а за храм стою! — отвечает Бущанова.
— С тобой не сговоришь! Гляди на себя. Дрожишь вся.
— Я дрожу от того, что ты тут стоишь!
— Да хватит вам! Я милицию вызову, — выходит из себя Рахимов.
— Скорую помощь тебе надо, а не милицию.
— Ты посмотри на Марфу. Шестидесяти лет нет, а как ее трясет.
— Больной человек…
— Да нечистая сила ее трясет!
— Павел Константинович! Вы не спорьте с Рахимовым. Мне же все равно. Я спорить буду, а Вы соглашайтесь, — шепчет Бущанова Неделину.
В общем гаме все перестали обращать внимание на Рахимова и его спор с Настей. Они яростно переливают из пустого в порожнее. Наконец, Рахимов подымается с места. Рубашка на нем мокрая. Он брызжет слюной. В углах рта набилась белая пена. Он распахивает пиджак, выпячивает грудь и, навалившись на стол, кричит:
— Нате, разорвите уполномоченного на части!
Снова утро в кабинете Рахимова. Снова бестолковый, ни к чему не ведущий спор.
— Хватит трещать! — обрывает Шапоренко Настю. В кабинете Рахимова перед женщинами он самоуверен, как петух. — Ишь, зачесала языком, не уймешь, — широкая фигура Шапоренко надвинулась и словно погребла под собой Настю.
Распахнулась дверь. Стремительная Мария Петровна Шапоренко словно заполнила собой весь кабинет.
— А! Жених пришел. То‑то я твой голос от угла улицы слышу. Ишь какой бойкий! — При ее появлении Шапоренко увял и даже как‑то осунулся.
— Давно хотела Вас спросить, товарищ Рахимов. Когда Шапоренко ко мне сватался, он все хвастал, что по пятьсот рублей Вам взятки дает. Понес ему, говорит, как‑то пятьдесят, так он чуть меня не посадил.
— Да ты обалдела, что ли? Ничего я не говорил.
— Ах ты, бесстыжие твои глаза, да как у тебя язык поворачивается?
— А кто мне говорил, сколько тысяч на книжку клал, о. Александру Бурдину машину купил, дом выстроил? А Рахимову, — говорит, — как приду, пятьсот рублей несу обязательно.
— Не сдам! — Тщедушная Бущанова, стоит, как скала.
— Ты бессовестная! Видите, видите, какой он наглый! Я ее срамлю, а она хоть бы что!
— Я плохого не делала. Мне стыдиться нечего.
